Мысов говорит то, что думает. Мы и верно привыкли к кивкам наверх: там, дескать, лучше знают. Да, там знают больше, но руду добывают здесь, в этом руднике. И здесь обязаны все знать... Я рад, что Василий Петрович, проработав столько лет, не успокоился, не утихомирился. Значит, смотрит он не только в день настоящий, но и в будущий. И, конечно, прав он, когда говорит, что «мы порой не знаем цены ни себе, ни тому, что сделано нашими руками».

Это сложные вопросы, но справедливые. И недалеко то время, когда на них придется отвечать со всей серьезностью.

Об этом мы говорили в кабинете у Василия Петровича. Изредка беседа наша прерывалась, входил кто-нибудь из горняков, и Василий Петрович подписывал бумаги, соглашался с чем-то или возражал... И мы снова говорили, и в какой-то момент наступила такая точка, когда, казалось, необговоренных проблем не осталось.

— Знаете, что мне нравится в наших людях? — сказал Василий Петрович. — Особенная прочность. Говорим вот так иногда: и то не ладится, и другое, а хочется сделать получше. И злой как черт становишься: бросить бы все! А подумаешь — все равно дело-то делать надо! И работаешь.

Мне хотелось побывать там, где руду отбирают у земли, именно в том месте, где ее взрывают. Мысов выслушал и понимающе кивнул. Казалось, он даже обрадовался моей просьбе, и мы стали собираться. Снова он выписал пропуск, снова — добротная куртка и сапоги, каска и лампа. Над Кировском все еще гуляла затяжная метель, крутило так, что света белого не было видно, и ветер налетал, казалось, со всех сторон. Когда мы вышли, нас сразу же стало заметать. Ветер подвывал, шныряя вокруг наземных строений рудника, сыпал снегом, как в злой сказке. Мы проскочили всего лишь несколько десятков метров и оказались в старой штольне. Здесь было потише, но снег пробился и сюда и лежал свежими косяками, белый и хрустящий. На этот раз мы не спускались в клети, уходили по старой штольне, а затем вниз — по лестницам. До отметки 162 метра...

Вскоре мне пригодилась и лампа, которая в первый спуск казалась обузой, оценил я и каску, и брезентовую куртку, и сапоги. Было темно, журчала где-то вода, тесно было кое-где, и я стукался головой от неловкости. Лестниц было десятка два, а то и три, а Василий Петрович спускался ловко и быстро. В свои пять десятков он, видно, почти не уставал, и мне приходилось догонять его. Такими путями в рудник ни гости, ни начальство не забирались. Я верил, что Василий Петрович держит в голове все эти спуски и лабиринты, и думал лишь о том, что доберусь наконец до заветного места. Руда, погруженная в вагонетки или привезенная на обогатительную фабрику, для меня, непосвященного, превращалась в обычный камень, такой же, как гранит или мрамор. А ведь это была частица нашей земли, и мне даже не верилось, что эти частицы можно взять и отторгнуть.

Спустились мы на разрабатываемый горизонт, долго шли.

Вот, наконец, подслеповатая пещера, продолговатая и заваленная рудой. Ее недавно отвалили, и теперь уже приспособили лебедку с тяжелым ковшом на толстых канатах. Скреперист закидывает ковш вглубь, захватывает тонну или две руды и подтаскивает к вагонетке. Шум стоит, вой и грохот. Пахнет отчего-то цементом. Когда мы подошли, скреперист остановил свою адскую машину, поздоровался: мне кивнул, с Василием Петровичем — за руку. Разговорились. Он отвечал весело, с улыбкой, сказал, что за смену не было никаких срывов и руда идет... Вот тогда я еще раз подумал о том, что руда добывается по каплям.

— Тяжело? — спросил я, кивнув на длинные рычаги лебедки.

— Попробуй...

Скреперист улыбнулся и включил машину.

— Только не дергай за оба рычага сразу, — посоветовал он. — Один вперед, а вот этот — к себе.

Я взялся за рычаги. Василий Петрович поглядел на меня с улыбкой, верно, как на ребенка. Мне же было не до шуток: нажав на один рычаг, я закинул ковш вглубь и стал подтаскивать к себе. И сразу же увидел, что мало захватил руды, тут же вернул ковш (это я подсмотрел, как делается когда мы только подходили) и снова потащил к себе. Полный ковш. И еще один! И еще... Несколько тонн руды выцарапал я самостоятельно. Скреперист и Василий Петрович добродушно улыбались, глядя на мое старание.

— Можете работать в руднике, — сказал Василий Петрович, когда я выключил лебедку. — Получится!

Скреперист промолчал.

Теперь я знал, что работа у него не из легких, хоть и нехитрая, монотонная. Что же до меня, то, конечно, я смог бы работать в руднике, но... Нельзя же одновременно летать, ходить на корабле в океан, работать под землей. Хотя и жаль, потому что всегда хочется побывать еще где-то, испытать еще что-то. Но каждый должен заниматься своим делом.

Так, например, как Василий Петрович Мысов. Он-то занят своим делом. Родился он в крестьянской семье, в северной деревне, там и жил...

— Места привольные, прекрасные места, — говорил Мысов. — Вырос — стал учиться, потом работать... Вот и все.

Да, скупой на слова человек Василий Петрович. И только после, не сразу, поведал мне:

— Братья не вернулись с войны, родители умерли... Сначала мать. Как-то приехал я домой — отец ходит как потерянный, что-нибудь поделает, а больше сидит на бревнышке и смотрит бесцельно в мир. А раньше — такой дом, такая семья, жизнь кипела, минуты не сидел, все что-то работал, и долго мать его поддерживала, а ушла она — постарел сразу же, сдал быстро... Помер — дом большой остался, заботы требует. Я-то здесь живу, дети здесь, разве что в отпуск съездишь, проведаешь, вспомнишь, подумаешь...

Так говорил мне Василий Петрович — самый старший теперь в большом некогда роду Мысовых. Он говорил, а я думал о том, что, не будь рудника, жил бы он в родных местах, занимался бы хозяйством, домом. Отличный был бы хозяин. Но судьба распорядилась иначе. И все то, что должно бы проявиться в хозяйстве, проявилось здесь, на огромном производстве. Василий Петрович — горняк, казалось бы дело у него не отцовское, но, наверное, все же есть у него в характере и от отца и от мест родных — предельная честность в жизни, жадность к работе и беспокойство.

Отчего-то