Извинения Цезаря звучали искренне.

– Тогда зачем было набирать столько вооруженных бойцов? – полюбопытствовал Цицерон.

– Эти бои, как на ludi megalenses, так и на ludi romani, я намеревался посвятить памяти моего отца, который скончался двадцать лет назад. Признаться, я бы хотел, чтобы игры, связанные с его именем, надолго запомнились народу.

Цицерон кивнул. Цезаря можно было понять, но по новому закону ему теперь следовало соблюдать ограничения.

– Сколько пар гладиаторов ты задействуешь в играх? – спросил претор.

– А что говорит новый закон?

– Не более трехсот двадцати.

– Значит, столько и будет, – легко согласился Цезарь.

Цицерон пристально посмотрел на него:

– Новому эдилу Рима нравятся крайности…

– Новому эдилу Рима нравится соблюдать римские законы, – с достоинством ответил Цезарь.

На это Цицерону было нечего возразить.

Рим

65 г. до н. э., через несколько недель

после встречи с Цицероном

Гладиаторские бои прошли с огромным успехом. Изначально Цезарь предполагал, что в них примут участие более пятисот пар гладиаторов, но даже триста двадцать было чем-то неслыханным – ранее никто не выставлял столько бойцов. Каждый имел при себе сверкающее посеребренное оружие и был облачен в роскошные, богато украшенные доспехи. Было ясно, что таких состязаний Рим не увидит еще много лет. Бои устраивались в честь покойного Цезаря Старшего, и народ видел, как важна для Цезаря Младшего семья: эти чувства были близки большинству римлян. Для многих беднейших граждан семья была единственным богатством. Новый эдил превозносил ценность семейных уз, и к нему проникались симпатией.

Но Цезарь был куда более сложным человеком.

Помимо гладиаторских боев и травли зверей, проходивших в апреле и сентябре, он устроил множество представлений. В Риме все еще не имелось большого каменного театра вроде тех, что строили греки, поэтому Цезарь соорудил временный деревянный театр, где в течение всего года ставились многочисленные пьесы. В базиликах, на Форуме и в колоннадах по всему городу устраивались выставки скульптур из собраний Цезаря и некоторых знатных горожан, которых он уговорил временно поделиться своими сокровищами с народом Рима.

– Но для чего все это? – спросил Лабиен, когда оба сидели в атриуме дома Юлиев. – Насчет гладиаторов и зверей я еще могу понять, но театр, скульптуры… Это не нужно народу и не сделает тебя популярным. Бесполезная трата денег и сил.

– Да, я должен давать людям то, что им нравится, – объяснил Цезарь, – например, гладиаторские игры. Но что плохого, если они познакомятся с театром, искусствами, изящной словесностью?

– Как думаешь, твои соседи в Субуре поймут Плавта или оценят, например, Аталанту работы Пасителя?[80] – спросил Тит с нескрываемым недоверием.

– Плавт их забавляет, и я видел, как многие мои соседи по Субуре подолгу рассматривают статуи на Форуме. Народ таков, каков есть, но может стать лучше, чем он есть. Люди способны о многом задуматься, многое узнать. Однако Сенат этого не желает.

Лабиен выгнул брови:

– Почему же?

– Потому что те, кто много знает, читает, ходит в театр или любуется произведениями искусства, начинают думать собственной головой, а умеющий думать требовательнее к тем, кто им управляет, чутче к злоупотреблениям властью и жаждет справедливости.

– Ты занимаешь скромную должность эдила, но явно стремишься к большему. А тебя не пугает народ, который думает? В конце концов, ты ведь тоже сенатор, – возразил Лабиен; противоречие было ему очевидно.

– Я желаю править не ради себя, а ради общества, Тит. Вот почему я не боюсь, что тот, кто решает, выбрать ли меня эдилом, претором или консулом, будет думать, и притом много. Только тот, кто стремится к личному обогащению в ущерб остальным и присваивает деньги большинства, желает держать народ в невежестве, отвлекая его гладиаторскими боями и травлей зверей. Я устроил самые большие гладиаторские бои, какие помнит Рим, чтобы римляне задумались: что еще устроит этот новый эдил? Пусть они хотя бы даже из чистого любопытства ходят в театр и знакомятся с искусством. Может быть, это научит их думать. Такие авторы, как Плавт, порицают общество и побуждают мыслить. Такие скульпторы, как Паситель, трогают душу. Мы не сможем преобразовать Рим, если будем менять только учреждения и тех, кто стоит у власти. Надо менять народ.

– Не знаю, мне это непонятно, – возразил Лабиен. – И вряд ли это сильно тебя обогатит.

Он расхохотался. На этот раз Цезарь не улыбнулся. Он прекрасно сознавал, что большие дела, на которые он тратил свои деньги, – гладиаторские бои, починка общественных дорог, рынков и труб для отвода нечистот, а также выставки скульптур и театральные представления – загнали его в долги. Он был должен Крассу невиданную сумму – тысячу триста талантов[81].

Лабиен заметил, что лицо друга омрачилось.

– Я не хотел тебя обидеть… не сердись, Гай.

– Я знаю. С долгами я расплачусь.

Лабиен поразмыслил и наконец осмелился спросить:

– Каким образом? У тебя есть замысел?

Он видел, как ловко Цезарь добывает деньги, – например, в тот раз, когда их похитили пираты. Но тогда потребовалось собрать всего пятьдесят талантов, и для этого пришлось обратиться к восточным городам. Вернуть Крассу долг – в двадцать пять с лишним раз больше суммы выкупа – казалось невозможным. Цезарь будет вечным должником Красса или, что еще хуже, превратится в его послушное орудие. Лабиен знал: его друг не допустит, чтобы такое положение вещей продолжалось бесконечно.

– Я верну все, когда стану консулом, – уверенно ответил Цезарь.

– Начнешь воровать, как те, на кого ты нападаешь, – как Долабелла? Как те, кто становится консулом или наместником и извлекает выгоду из должности? Таков твой замысел? – В голосе Лабиена звучало разочарование. – Значит, твои слова – притворство.

– Раз ты думаешь так, значит ты меня совсем не знаешь, – покачал головой Цезарь. – Нет, ничего подобного: я добуду достаточно денег, прославлю Рим и получу выгоду для государства и для себя. Выиграют все. А заодно решу вопрос с границами. Так что замысел у меня есть.

– Но какой? – настаивал Лабиен, искренне желавший знать, как можно сравнительно быстро собрать столько денег.

– Дакия[82], – ответил Цезарь.

Заметив удивление Лабиена, он встал, направился в таблинум, вскоре вернулся с каким-то золотым предметом и протянул его другу. То был нарядный браслет в виде змеи, обвивавшей запястье.

– Золото?

Лабиен прикинул стоимость драгоценной вещи.

– Чистое золото, – уточнил Цезарь.

– Откуда ты знаешь, что это из Дакии?

– Мне подарили его ветераны похода Скрибония против дарданийцев, – объяснил Цезарь, забирая браслет. – Во Фракии, Македонии и даже в Иллирии ходит слава о золоте, добытом на землях даков и гетов, к северу от Данубия. Как тебе известно, испанские золотые прииски работают на пределе возможностей. Государству требуется больше золота.