Всматриваясь в до ужаса похожее на мое лицо Коити, умершего во сне и выглядевшего сейчас так, будто он до сих пор всего лишь спит, я не мог не задуматься о том, насколько пустой была моя жизнь.

Ёко рыдала так, будто выжимала до отказа все внутри себя.

Сэцуко крепко прижимала ладони ко рту. Казалось, что она пытается сдержать всхлипывания и крики. Вот только слез на ее лице не было видно.

С того момента, как я узнал о смерти Коити, я тоже не проронил ни слезинки.

Мы все еще не осознали, что произошло.

Не могли принять тот факт, что наш единственный сын, которому только что стукнул двадцать один год, внезапно скончался.

Шок, грусть, злость – эти чувства настолько переполняли нас, что слезы казались неуместными.

Пробили стенные часы – похоже, прошло уже немало времени, но я совсем не ощутил его хода.

Моя восьмидесятилетняя мать сложила ладони в молитве, а потом накрыла лицо Коити белой тканью.

– Ты так много работал, столько денег в него вложил, и вот, казалось, теперь мог бы вздохнуть с облегчением, но… – сказала она мне. – Что поделать, не везет тебе… Похороны уже завтра, так что пора ложиться спать. Ванну я уже подогрела.

Сидя на полу, мама подтянула колени к груди. Слезы текли по ее покрытому морщинами лицу.

Войдя в ванную, я взял бритву и уставился в свое отражение в четырехугольном зеркале с отбитым правым уголком.

Я почувствовал какую-то необъяснимую тревогу, глядя на свое ничуть не изменившееся, хорошо знакомое лицо.

С того самого момента, как мне показали обнаженное тело Коити в полицейском морге, я все не решался назвать вещи своими именами. И тем не менее у алтаря – тело Коити, уснувшего вечным сном.

Там – мертвое лицо Коити.

Коити умер.

И завтра, и потом он останется мертв. Он умер навсегда.

Стоило мне только подумать об этом, сердце заколотилось как бешеное, и я все никак не мог успокоиться.

Когда я вышел на улицу, дождь закончился.

Воздух после дождя был чистым, а плеск волн слышался гораздо отчетливее, чем обычно.

На небе сияла похожая на жемчужину белоснежная полная луна.

Дома тонули в лунном свете, казалось, будто они погрузились на дно глубокого озера.

Белой полосой тянулась дорога.

Она вела к Мигитахаме.

Подул ветер, и белевшие в ночи лепестки сакуры закружились в воздухе. Я вспомнил, что цветение в Хамадоори начинается на две-три недели позже, чем в Токио.

Волны шумели все громче.

Я в одиночестве стоял в темноте.

Свет сам по себе не в силах разогнать тьму.

Он лишь ищет, что именно ему осветить.

И меня он никогда не находит.

Так я и продолжаю жить – в темноте…

Когда я вернулся домой, все уже спали, устроившись на полу.

Я переоделся в пижаму, лежавшую на моем футоне, опустил голову на подушку и закутался в одеяло.

Настороженно прислушиваясь к звукам и шорохам дома, я в какой-то момент задремал, а когда проснулся, слабые лучи солнца уже пробивались в комнату сквозь щель меж занавесками.

Что поделать, не везет тебе… Слова матери эхом отдавались в груди, будто капли дождя по крыше. Я крепко сжал кулаки под одеялом и осторожно, чтобы не разбудить Сэцуко, спавшую рядом, отвернулся в противоположную сторону.

В качестве распорядителя похорон именно мне пришлось отправиться в дом деревенского старосты, чтобы соблюсти все формальности.

Дул свежий, но не слишком холодный ветер.

Деревья сакуры передо мной колыхались, будто соревнуясь, кто сбросит на землю больше лепестков.

Шагая вперед, я чувствовал, насколько высоко раскинулось над головой небо.

Под этим ясным голубым небом начинался новый весенний день.

«Я стараюсь изо всех сил», – подумал я.

«Можно, я больше не буду стараться?»

Я неустанно старался с тех самых пор, как узнал о смерти Коити.

А еще и до этого, на работе. Впрочем, теперь усилия были иного рода – я старался, чтобы выжить.

Не то чтобы я хотел умереть – просто устал стараться.

С ветки сакуры слетела прямо вниз какая-то неизвестная мне птица с белой грудкой – не воробей, не голубь и не камышевка. Совершенно не обращая на меня внимания – хоть она, несомненно, и слышала мои приближающиеся шаги, птица принялась деловито расхаживать по гравию, точно молодой учитель у доски с куском мела в руке за спиной.

Сдвинувшись левее, птица пропала из моего поля зрения. Когда я обернулся, ее уже нигде не было.

Лишь лепестки сакуры все падали на землю. Я подумал, что, быть может, эта птица – на самом деле Коити?

Время текло медленно. Я старался идти быстрее, но шаги мои будто тонули в глубокой тишине. Если время тянется так неспешно, что даже невозможно уловить его ход… тогда, может, смерть – это когда время останавливается и только ты остаешься в этом пространстве… или когда и ты, и пространство исчезаете, и только время течет дальше… Куда же ты отправился, Коити? Неужели тебя теперь нигде нет?

К моему возвращению в доме уже стояли венки, раздвижные двери были сняты и всюду сновали женщины в передниках. Похоже, это пришли помогать родственницы Сэцуко и наши соседки. Они принесли с собой разделочные доски и ножи. Слышно было, как на кухне уже что-то нарезают в несколько рук.

Я вспомнил день нашей с Сэцуко свадьбы – она состоялась здесь, в этом доме. Ей тогда исполнился двадцать один год, но я знал, что это не первый ее брак – Сэцуко пытались выдать замуж за кого-то из дальних родственников в Футабе, но что-то там не заладилось, и она вернулась в родительский дом. Мы с ней ходили в одну и ту же школу в Ясаве и часто пересекались по дороге или в школьном саду, поэтому никакого официального знакомства устраивать не стали. Все решилось в один миг, и вот в один день я, одетый в штаны-хакама[49] и накидку с фамильными гербами, в сопровождении родных и друзей иду забирать Сэцуко. Дом ее – всего в половине ри[50] от нашего, поэтому не прошло и часа, а мы с Сэцуко – она была в белом кимоно – уже вернулись к нам. В белом… впрочем, нет… кимоно было черное… да точно, какое белое – это головной убор у нее белый был, невесты ведь не носят белое…

Когда в воздухе начали витать сладковато-соленые ароматы готовящейся пищи, на веранде показался настоятель храма Сёэн-дзи.

– Приношу свои соболезнования. Заупокойную службу сегодня проведу я, – сказал он и сразу направился в комнату, где стоял алтарь.

Настоятель присел у алтаря и два раза ударил по стенкам металлической чаши – тут же рядом с ним опустились на колени и сложили в молитве руки члены нашей семьи и другие