– Ты уж извини, что я вот так к тебе заявилась, – говорю я. – Самой неловко… Просто мне нужно было с тобой увидеться… А телефон мой сломался, давно уже, поэтому номера твоего не осталось. Я заходила к тебе на квартиру, но мне сказали, что ты съехал, а мне, м-м… надо кое-что тебе отдать, и вот я… Ты извини, надеюсь, я тебе не помешала, просто я никак не могла тебя поймать, потому и решила…

Макс дожидается, когда мои оправдания иссякнут. Смотрит на меня, и на лице у него что-то вроде веселого удивления. Я и забыла эту его невозмутимость. Как в его присутствии начинаешь замечать каждое свое лишнее движение.

– Да не переживай ты так, Анна, – говорит он. – Я рад тебя видеть.

Мы топчемся в холле. Он не приглашает меня внутрь, ничего не говорит, просто улыбается, словно я случайно выдала что-то смешное, и, чтобы заполнить паузу, я начинаю произносить вежливые банальности. Непринужденная светская беседа. Я хвалю дом: мол, какой уютный. Восхищаюсь холлом. Холл и вправду красивый. Длинный и очень светлый, слева, под окном, – низенькая скамья, справа – раздвижные двери в комнаты. Светлый деревянный пол у дальней стены плавно переходит в ступеньки изгибающейся лестницы. Яркие цветы в вазах.

– Спасибо, – говорит он. – Мне тоже нравится.

– Я тебя от чего-то отвлекла?

– Отвлекла? Да вот, как раз елку ставил. Вон в той комнате.

Это первая комната справа – гостиная. Две стены застеклены, деревянные рамы. В глубине комнаты стоит ель, живая, почти до потолка. Запах дерева и хвои, пол весь усыпан зелеными иголками – там, где он ее тащил. Коробки с игрушками и шариками, гирлянда на полу распутана наполовину. Рядом пила, обрубок ствола и пара веток, которые он отхватил, чтобы елка влезла в подставку.

Макс стоит в дверях у меня за спиной. Я ощущаю запах его пота. И всплеск желания.

– Ты ее наряжать собираешься? – спрашиваю я, чтобы не молчать.

– Это я оставлю детям.

– Что?

Вышло более истерично, чем я хотела. Он косится на меня.

– Детям моего брата, – говорит он. – Они приедут в понедельник.

Возьми себя в руки, черт бы тебя побрал.

– А, ясно, – бормочу я. – Как здорово.

– Да, я тоже рад. Вся семья съедется. Будем здесь отмечать Рождество.

– Здорово.

– Да, здорово.

Пауза.

– Здесь такой беспорядок, – говорит он. – Пойдем наверх.

Пока мы идем по коридору, Макс показывает, где какая комната, мимоходом дает мне заглянуть. Столовая: антикварный стол, синие стулья. Белая кухня с угольно-серой плиткой. Всюду светло, опрятно и тихо. Он рассказывает о доме. Постройка тридцатых годов, говорит он. Зато подлинный модернизм, а не эти ваши белые кубы, которые пытаются ему подражать. Основные приметы те же – простой фасад, функциональный дизайн, – но материалы все традиционные, поясняет он. Настоящие. Он называет архитектора, словно это имя должно мне о чем-то сказать, – оно мне ничего не говорит, но я киваю. С самого момента постройки дом принадлежал одной семье. Переходил от отца к сыну. И уже разваливался на части, когда он его купил. Он сразу этот дом полюбил. Собрал заново.

Мы поднимаемся по лестнице, Макс все говорит и говорит. У меня возникает ощущение, будто я очутилась в одном из тех снов, которые мне время от времени снятся: я стою на сцене и должна что-то петь, но не могу даже вспомнить, что это за опера. Впрочем, он любезно все берет на себя, не давая кошмару осуществиться в полной мере. Мне остается только ходить за ним по пятам и кивать.

– Вот сюда, – говорит он.

Еще одна гостиная, более уютная, чем та, что внизу. Диваны у кирпичного камина. Одна стена полностью занята книжными шкафами, книги стоят корешок к корешку. Цветы в синих вазах. Окно от пола до потолка, тоже в деревянной раме. Балкон выходит в сад – лужайка, деревья, розовые кусты. Других домов не видно.

Мы садимся на диван, причем я устраиваюсь как можно дальше от него.

– Так, значит, с лондонской квартиры ты съехал? – спрашиваю я.

– Я ее сдаю. Может, продам. Не решил еще.

– Почему?

– Ну, я уже не уверен, что это такая уж удачная инвестиция. В нашем-то климате.

– Нет, я имею в виду, почему ты съехал?

– А мне больше не надо там бывать. В Лондоне. Я же уволился.

– Уволился?

– Ну да.

– Серьезно? Почему?

Он пожимает плечами.

– Да много причин.

– Например?

– Ну, они давили на меня, чтобы я переехал в Нью-Йорк. И я уже подумывал согласиться, но, когда шесть недель там проторчал, понял: ни за что. Да и другие причины были. Разные.

– И чем ты теперь собираешься заниматься?

– Пока сам не знаю. Чем-нибудь более осмысленным.

Макс улыбается, словно посмеивается над собой – а может, надо мной. И вновь это знакомое чувство: он знает что-то, чего не знаю я, я за ним не поспеваю, спотыкаюсь, плетусь в хвосте. Не в силах придумать, что бы еще такое сказать, я спрашиваю:

– Можно у тебя в туалет сходить?

– В конце коридора, – говорит он.

Прихожая слепит стеклом. По обе стороны – спальни, в которых почти нет мебели, ничего, кроме аккуратно застеленных кроватей. Комната в конце коридора – его, самая большая, с ванной. Стопка книг на тумбочке у кровати. Рубашки на спинке стула. Я прохожу в ванную. Пытаюсь вспомнить, зачем пришла. Мою руки с мылом, источающим дорогущий аромат, – других туалетных принадлежностей здесь нет, на бортике ванны ничего не стоит, никто ею не пользуется. Я смотрю в зеркало. Приглаживаю волосы. И поневоле представляю его здесь в одиночестве. Интересно, чем он заполняет время? Сидя по выходным в Лондоне, я, помнится, все гадала, чем он сейчас занят. Что же он тут делал? Книги читал? Гулял по саду? Заглядывал под половицы, проверяя состояние труб?

Когда я возвращаюсь, Макс смотрит в окно и оборачивается не сразу. Для декабря время уже позднее, и холодное закатное солнце бросает на него золотой отсвет. Волосы у него длиннее, чем были. И вид не такой усталый. Меня так и тянет подойти к нему, обнять, но я не для того приехала, чтобы поддаваться слабости.

– Мне надо кое-что тебе вернуть, – говорю я.

Макс оборачивается. По губам скользит знакомая улыбка.

– Ты уже говорила. И что же это?

Я достаю из сумки конверт и протягиваю ему.

– Что это?

– Деньги, которые я тебе задолжала.

Он, похоже, в замешательстве:

– Какие еще деньги?

– Которые