Фрэнки спит у меня под боком. Я беру свой телефон и листаю галерею. Старая фотография банковской выписки, сверху написан адрес. Однажды эта мысль уже приходила мне в голову, но я ее отмела как неосуществимую. Этот дом в моем воображении обрел поистине мифологический размах, уподобившись средневековому замку: высокие стены, ров – словом, неприступная крепость. Но теперь я принимаю решение: я съезжу туда. Повидаю его. Добавлю в его образ завершающий штрих и наконец избавлюсь от наваждения. Посмотрю на него в его настоящем окружении – там уже не обманешь, не спрячешься.

Фрэнки просыпается. Говорит, что ему надо бежать, а то опоздает на поезд. Целует меня на прощание и обещает позвонить, желает счастливого Рождества. Он уходит, а я достаю деньги из ящика, делю на пачки по сто фунтов и раскладываю на кровати, чтобы пересчитать. Фрэнки я о деньгах ни разу не говорила. Немного о Максе, и то когда он сам интересовался, а о деньгах – нет, да он особо и не расспрашивал. А я и рада, ведь когда я говорю о Максе, сама слышу, как голос становится горьким, едким, и мне это не нравится. Фрэнки этого, кажется, не замечает, а если и замечает, значения не придает. Он не ревнив. Мою влюбленность он принимает как должное, немного вальяжно, и эта вальяжность очаровательна, когда меня влечет к нему, но когда не влечет – раздражает.

Я смотрю на нашу с Лори кровать, преобразившуюся под покрывалом из денег. Мне понадобилось несколько долгих месяцев, чтобы столько накопить. Долгих, долгих месяцев… Каждую неделю я откладывала понемногу, прятала в жестянку в ящике с бельем, а дни становились все короче, а воздух на улице – все холоднее, подобно воде, которую налили в ванну и оставили остывать. Я пересчитываю купюры, сумма сходится. Я и так это знаю, но меня успокаивает сам процесс. Я кладу деньги обратно в конверт и тянусь за телефоном, чтобы посмотреть расписание поездов.

* * *

Погода стоит чудесная. Тот самый ясный, погожий, морозный декабрьский день, какой рисуют на рождественских открытках.

Я на поезде добираюсь до Оксфорда, а там беру такси, называю водителю адрес.

– Едете домой на Рождество? – спрашивает он.

– Нет, пока еще нет.

Я замолкаю, разговор не поддерживаю, но ему хочется поболтать. Он перескакивает с одного на другое. Политика. Испанская кухня. Цены на бильярдные кии.

– Люди понятия не имеют, какое это дорогое увлечение, – говорит он, – а на самом деле…

Мы выезжаем из города.

Широкая дорога, по обе стороны от нее – однотипные коробки домов: то тут, то там виднеются праздничные баннеры, сверкают гирлянды, висят пластиковые снежинки, из некоторых окон торчат ноги и задницы Санты.

Водитель не умолкает. Внуки. Снова бильярд. Какой-то тип однажды сел вот ровно на то самое место, где я сижу сейчас, на заднее сиденье, и достал нож. Я издаю в ответ вежливые возгласы: ничего себе, не может быть, вот это да, поверить не могу. У меня чувство, будто я на очередном прослушивании. Мне вот-вот выступать, а соперница нарочно отвлекает меня, приставая с пустыми разговорами.

Я пытаюсь сосредоточиться, настроить резкость, но пока что у меня в голове дом и все его жильцы распадаются на пиксели, словно люди в новостях, чью внешность не хотят афишировать. Еще пятнадцать минут, говорю я себе, десять минут, пять. Я нащупываю в сумке конверт, гляжусь в камеру телефона – еще три минуты, – но происходящее не становится более реальным. Я столько раз себе все это представляла, что, хотя сейчас кругом явь, не могу отделаться от мысли, что это очередной мой вымысел.

Мы поворачиваем, и дома кончаются. По обеим сторонам от шоссе поля. Вышки сотовой связи. Водитель по-прежнему что-то болтает, и я откликаюсь невпопад. Дорога все у́же, еще у́же – уводит все дальше от реальности, – и, наконец, совсем тесная деревенская улочка. Я узнаю ее. Именно здесь заканчиваются панорамы гугл-карт.

Таксист довозит меня до самого конца улочки, останавливается у ворот, за воротами подъездная аллея, обсаженная деревьями, за которыми дома не видно.

– Остановите, пожалуйста, – говорю я, не желая, чтобы в доме услышали звук двигателя. – Я выйду здесь.

– Уверены?

– Да, спасибо.

Я расплачиваюсь и через ворота вступаю на аллею. Иду по ней, поворачиваю и направляюсь к дому, в который никогда не рассчитывала попасть, – но вот, попала. Картинка становится четче.

Все не так, как я себе представляла.

Длинное, приземистое кирпичное здание в форме буквы «Г», плоская крыша, ряд вытянутых окон. Не знаю, как называется этот стиль. И совсем не понимаю, к какой эпохе его отнести.

Подхожу к дверям, звоню. Все это совершенно не похоже на то, что я себе придумывала, поэтому даже не верится, что мне откроют – он, или она, да хоть кто-нибудь. По-моему, я уже и в него самого не очень-то верю. На одно мимолетное мгновение – вот я постучала, маленькая пауза, потом шаги в холле, кто-то возится с замком – мне становится страшно.

А Макс дома? Мне нужно кое-что ему передать.

Но мне не приходится произносить эту фразу, потому что дверь распахивается и на пороге стоит Макс. Оказаться с ним лицом к лицу, совсем близко – словно встретить человека, которого раньше видела только на фотографиях: вроде бы он и знаком до боли, но в то же время совершенно чужой, – и я поневоле задумываюсь, знаю ли его на самом деле или только думаю, что знаю.

На его лице появляется улыбка.

– Анна, – говорит он, – привет.

Всякое преимущество, которое, как мне казалось, я имела, явившись без предупреждения, с этой улыбкой исчезает.

– Привет, – говорю я.

Если мое появление Макса и удивляет, виду он не подает. Я-то думала, он изумится, запаникует – хоть на миг, прежде чем возьмет себя в руки и постарается меня выпроводить. Но нет. Он распахивает дверь – скрывать ему нечего – и улыбается. И что-то еще тут есть странное, и в первую секунду я не понимаю, что именно, но потом до меня доходит. На нем джинсы. Синие джинсы. И красный вязаный свитер, немного растянутый. Он стоит босиком. Вся надуманная грозность испарилась. Я никогда не видела его в джинсах. Словно он совершенно обычный человек.

– Хочешь зайти? – спрашивает он.

Я вхожу в холл, Макс берет у меня пальто, вешает в шкаф. Я снимаю ботинки, и их он тоже куда-то убирает. Он не произносит ни слова, пока мы разыгрываем