как ссорятся парочки. Фрэнки купался, а потом подходил ко мне весь мокрый и обнимал. Мы обедали в кафе в тени деревьев, листва которых отбрасывала кружевную тень на землю и наши лица. Мы делились друг с другом самыми незначительными подробностями своей жизни. Фрэнки был совсем не такой, как Макс. Я видела его насквозь. Если я задавала вопрос, он старательно обдумывал ответ, ничего не упуская и не скрывая. Он вообще охотно рассказывал о себе. Все у него было немножко напоказ. Его мнение по любому поводу я тут же могла прочесть на его лице.

Не то чтобы я забыла Макса – скорее он остался в другом времени. Где-то там, в зиме. Нам с ним никогда не было тепло. Мы не бродили по улицам, взявшись за руки, и не было дня, чтобы мы не спешили попасть в помещение. Наверное, в эти летние вечера мне иногда хотелось, чтобы сейчас рядом был Макс. В постели Фрэнки был такой же, как всегда. Легковозбудимый. Совершенно прозрачный. Иногда, когда мы были с Фрэнки, я думала о Максе, закрывала глаза, и представляла себе его, и сама потом этого стыдилась. А иногда я тусила с Фрэнки и другими певцами, и он был душой компании, громко что-то рассказывал, и мне нравилось, что меня видят рядом с ним. А потом я задумывалась: да так ли уж все это отличается от наших отношений с Максом? К какому мужчине меня ни поднеси, я окрашиваюсь в его цвета. Становлюсь больше похожа на него, чем на себя. Может, и Фрэнки не дает мне быть собой – просто он мне ближе, в этом все и дело. Шкура, которой он меня укутывает, больше походит на мою собственную. Как-то он спросил:

– А что с тем типом вышло? Ну, с которым ты встречалась.

– Да ничего особенного. Не срослось, – коротко ответила я.

Так прошло шесть недель. Моя кожа стала коричневой, волосы выгорели на солнце. Шевелюра Фрэнки отросла до плеч, и теперь он выглядел как настоящая богема или как обедневший шевалье, каким я его узнала впервые. Он просил, чтобы я его подстригла, но я отказалась: мне и так нравилось.

Часть 4

Глава двадцать третья

Гостиничный номер в Париже. Женщина курит. Ее любовник спит.

Мой номер напоминает клетку, зато в нем большие окна до потолка. Рассвет. Он спит, а мне не спится. Я сижу с ногами на подоконнике и смотрю, как солнце тянется ко мне сквозь стекло и небо становится белым над белыми крышами. Выбеливает тело, золотит волоски на руках, ласкает и обесцвечивает кожу – а я сижу и смотрю. Не одеваюсь. День начинается, у людей дела. Ну и пусть, мне-то что. Мне делать нечего, да и не хочется. Хочется курить. Сидеть здесь, над крышами, и курить. Рисовать картины в воздухе. Гостиничный номер за спиной, одежда разбросана по полу, измятые простыни, запах кожи, секса и волос, и он все еще спит, но мне до него дела нет. Меня волнует только свет. Солнце дотягивается до меня сквозь стекло, и я подаюсь ему навстречу. Прикуриваю сигарету от его пламени. Мне не хочется работать. Мне хочется курить.

* * *

Тишина. Тихо у меня в голове, тихо в гостиничном номере в Париже, но тут раздаются аплодисменты, и я возвращаюсь на сцену. Поклон, жест в сторону пианистки, она тоже кланяется. Я всматриваюсь в публику и верю или надеюсь, что они меня поняли.

И вот я уже в гримерке. Миг, когда я могу побыть одна. Полная тишина. Час назад я была здесь, волновалась, делала растяжку, чтобы успокоиться, красилась, просматривала партитуру, проверяя, что в ней ничего не изменилось. Теперь я убираю косметичку, снимаю концертное платье и туфли. Эйфория уступает усталости, и тут раздается стук. Кто-то входит и говорит: «Поздравляю»; кто-то заглядывает в дверь: «Мы пойдем выпьем, ты с нами?» А кто-то: «Повезло, что ты выходила последней. Ненавижу петь первой! Но, блин, до чего ж она красивая, эта штука из Пуленка, которую ты пела! Ты молодец. Идешь с нами?» И я говорю: «Да, конечно. Иду. Сейчас. Минутку» – и снова остаюсь одна, но ненадолго. Я убираю ноты в сумку – эти песни закончились, но будут другие. И вокруг снова комната как комната, а я – человек как человек, и вся ночь впереди.

Я ухожу со своими однокурсниками. Какой-то бар под арками Чаринг-Кросс, богемная тусовка, белый рояль, пианист, наигрывающий мотивы из мюзиклов, публика подпевает. Позади последнее выступление перед Рождеством – концерт в поддержку консерватории, в котором от нашего курса участвовало несколько человек. И вот уже конец семестра, не надо больше переживать, не надо думать о завтрашнем дне, можно просто веселиться. В баре яблоку негде упасть, все пытаются перекричать друг друга, и вино надо пить быстро, чтобы не чувствовать вкуса. Мы ведем задушевные разговоры, которые, хочется верить, никто потом не вспомнит. Когда слова заканчиваются, начинаем танцевать. По домам расходимся очень поздно. Несколько часов беспокойного сна, и вот уже внезапно пять утра, и я просыпаюсь с колотящимся сердцем, в полной уверенности, что все увиденное во сне произошло наяву. Я приехала в дом Макса в Оксфорде. Дверь открыла девушка – длинные блестящие волосы, прекрасная кожа, лет двадцати с небольшим, а может, и моложе; я еще подумала: ох и тянет же его на молоденьких! «Я к Максу», – сказала я, она обернулась и крикнула: «Пап!» – и он спустился с лестницы, и я вдруг увидела, какой он старый, гораздо старше меня, – как я раньше на это не обращала внимания? В упор не замечала! Гораздо старше, чем он сам уверял. Он разозлился, прямо взбеленился, и рявкнул: «Анна, что ты тут делаешь, черт бы тебя побрал, убирайся, а не то…»

Я думала о нем всю последнюю неделю. С того момента, как осознала, что – наконец-то, после стольких месяцев! – накопила достаточно денег, чтобы вернуть ему долг. Неделю назад я пела джаз в отеле. Отработала смену и ждала у бара, пока Лори закончит, и тут подошел очередной бизнесмен из Сити. Лет шестидесяти, может, шестидесяти с хвостиком, и явно подшофе – щеки красные, галстук развязан, несколько пуговиц на рубашке расстегнуты. Он был с большой компанией, и все они были похожи на банковских менеджеров. Рождественский корпоратив, подумала я. Я заметила их раньше: уж очень они шумели. Я заставила себя быть милой, чтобы не дать ему повода пожаловаться Малкольму, хотя настроения у меня не