Повисает пауза. Он смотрит на конверт, потом на меня.

– А, – говорит он. – А, я понял. Но честно говоря, в этом не было никакой необходимости…

– Я же обещала все вернуть.

– Да-да, – говорит он. – Что ж, спасибо.

Но конверт не берет. Я кладу его на журнальный столик, Макс по-прежнему молчит, и мне становится неловко. Мне казалось, что я поставлю его на место, а в итоге вышло довольно жалко. Еще и сумму на конверте написала. Уж без этого можно было обойтись.

– Так, значит, ты нашла работу? – спрашивает он.

– Нет. Ну, то есть да. Вроде того. Я восстановилась в консерватории. И снова пою джаз. И преподаю…

– Ну вот и славно, – говорит он. – Я рад, что у тебя все в порядке. Я о тебе беспокоился.

И тут мне ударяет в голову желание в мельчайших подробностях рассказать ему, насколько у меня все в порядке. Я начинаю с летнего фестиваля. Потом перехожу ко вчерашнему концерту. К опере, в которой я пела в прошлом месяце, «Груди Терезия». К новой опере, которую мы хотим поставить с ребятами, с которыми познакомились в Мартиньярге, и даже нашли наконец финансирование. Мне есть чем гордиться и о чем ему рассказать. Я говорю, а он слушает, кивает и улыбается. Я чувствую, что он не может в полной мере всего этого оценить, а потому объясняю, что в Пуленке мне досталась главная партия и отзывы были очень хорошие – может, даже ему на глаза попадались? Что режиссер взял меня в «Манон» на следующий год – в полномасштабную постановку. Макс задает вопросы. Я рассказываю о конкурсе, который выиграла в октябре, после чего мне стали поступать разные предложения, и в следующем году уже запланирована серия сольных выступлений. Кажется, ему интересно. Сама не знаю, почему при этом у меня такое чувство, что он держится тем отстраненнее, чем усерднее я стараюсь произвести на него впечатление. Почему мне самой совестно, как будто я слишком выпендриваюсь. Преувеличиваю. Мне по-прежнему хочется ему нравиться – и я замолкаю.

– Рад, что у тебя все в порядке, – говорит он опять. – Может, как-нибудь приду на твой спектакль.

– Может.

Повисает короткая пауза, я говорю, что мне, наверное, скоро идти, и проверяю время на телефоне, лишь бы чем-то занять руки. Макс смотрит на телефон.

– А разве это не тот же самый, который у тебя раньше был? – спрашивает он.

– Что?

– Ты сказала, что у тебя телефон сломался.

– А. Ну да. Мне его починили. Но из него все стерлось.

– Ясно, – говорит он.

И тут, словно вдруг обнаружив какую-то нестыковку в этой истории, он спрашивает:

– А откуда у тебя этот адрес, ты говоришь?

– Консьерж дал. В том доме, где ты раньше жил.

– Ай-ай-ай, как непрофессионально, – мягко говорит он.

По-видимому, это тоже прозвучало не слишком правдоподобно, но если он и подозревает ложь, то прямо этого не говорит.

– Ты торопишься? – спрашивает он. – Давай выпьем, что ли. Сейчас чего-нибудь принесу.

Макс идет вниз.

На улице уже почти темно. Я начинаю думать об обратной дороге: как же долго мне добираться до дома, да еще по такому холоду. О сломанном карнизе и трижды заваренных чайных пакетиках. Удивляюсь, как можно разлюбить человека, когда живешь в таком доме: ведь здесь проще простого содержать все в целости и сохранности. А она, поди ж ты, не справилась. Я представляю себе их вдвоем на диване: сидят, вспоминают прошлое, потягивают вино. Представляю себе ее: свернулась калачиком вон в том кресле напротив, просматривает рабочие бумаги и говорит: «Ты можешь хоть минуту помолчать? Я пытаюсь сосредоточиться». Она смотрит во тьму за окном, ничего не видит и чувствует – что? одиночество? Да, наверное. Одиночество и безысходность. Впрочем, все это лишь дурацкие фантазии. Скорее всего, она здесь никогда и не жила.

Макс приносит бутылку красного и наливает нам по бокалу. Растапливает камин. И садится рядом со мной на диван.

– Твоя подруга не говорила, что я приходил, искал тебя? – спрашивает он.

– Что? Нет. Ты о Лори?

– Несколько месяцев назад. Перед тем, как уехать из Лондона. Я зашел в ваш бар. Подумал, может, ты снова там работаешь. Ну, выходит, я был прав, просто в тот вечер тебя не застал.

– И что она сказала?

– Сказала, что у тебя все хорошо. Что ты с кем-то встречаешься и счастлива, а я должен оставить тебя в покое. Я отнесся к этому с уважением.

Я пытаюсь сообразить, что все это означает, а он спрашивает:

– И что, все так?

– Что – так?

– Ты с кем-то встречаешься?

– Да.

– Что ж, я рад твоему счастью, – говорит Макс. – Хоть и в меру.

– Что значит «в меру»?

– Ну, обидно, конечно. Что ты нашла другого. Расскажи мне о нем.

– Да особо нечего рассказывать.

– А кто он?

– Ты его видел. Он тоже певец. Фрэнки.

– А! Этот.

Он вскидывает брови, словно его это забавляет.

– Ревнуешь? – спрашиваю я.

– Ну, ты встречаешься с другим, но едешь ко мне в такую даль. А ведь могла бы, к примеру, просто послать чек. Занятный выбор. Так что же, – голос его полон иронии, – это любовь?

– А почему ты спрашиваешь?

– Просто чтобы разговор поддержать.

Молчание. Я допиваю вино, так и не почувствовав вкуса. Макс подливает еще. На нижней губе у него красные отпечатки.

– Знаешь, – говорит он, – скажу откровенно… Мне очень хотелось тебя увидеть. Поэтому я и заглянул к тебе в бар. Все думал о тебе… Ты не шла у меня из головы… А когда я узнал, что ты с кем-то встречаешься, мне… как бы это сказать, не знаю… Ох, прости…

Я таращусь на него. Не могу придумать никакого ответа, и он продолжает.

Когда начало холодать, рассказывает он, когда наступила осень – тут-то он и стал вспоминать. Жалеть о том, что все так вышло, как глупо все закончилось. У него выдался не самый легкий период в жизни, говорит он: вся эта работа, и развод, да и многое другое. Он вел себя дурно, говорит он, он сам это понимает. Но вот начало холодать, и, видимо, из-за того, что именно в это время года мы встретились…

Его голос льется и льется, плавно и умиротворяюще, и все мои защиты рушатся. Максу всегда это удавалось: внезапно, совершенно неожиданно заговорить о том, о чем думала я, даже не предполагая, что и он может думать о том же. Ведь и у меня все было так же: когда лето кончилось и наступила осень, я стала оглядываться и вспоминать