Товарищи! Через девяносто шесть минут может начаться Третья Мировая война. Родина находится в смертельной опасности! Те, кто даже в этой ситуации не прекратят антиправительственных действий, сами обнаружат народу свою антирусскую суть, свою истинную миссию китайско-израильско-японских агентов. Но эти предатели России уже не смогут рассчитывать на нашу пощаду. Суровый меч народного гнева найдет их и покарает!

Друзья мои! Мы можем и должны остановить агрессоров на пороге нашего дома! Да здравствует братское единение всех народов нашей страны! Наше дело — русское, наше дело — правое! Мы спасем нашу Родину!

Когда все восемнадцать заложниц, изнасилованных уголовниками, перешли на платформу, Обухов отцепил эту платформу от последнего вагона поезда зэков, в Стасов скомандовал машинисту своего паровоза: «Все, тормози…»

И почти тут же между платформой и поездом зэков возникла щель, которая все росла и росла, превращаясь в темное морозное пространство разрыва. Наконец, паровоз, толкавший поезд, окончательно затормозил, а затем и вообще покатил назад, таща за собой вагон с освобожденными заложницами и платформу с танком.

А издали, с крыш поезда, который по инерции еще катил по рельсам через уральскую тайгу, смотрели им вслед зэки-уголовники и доктор Майкл Доввей. Кто-то из уголовников в бешенстве послал в ту сторону несколько автоматных очередей.

Но темная глухая тайга окружала их поезд, бессильно теряющий скорость.

46

Сибирь, Курганская область, ссыльная дача Горбачевых в лесу.

19.27 по московскому времени.

Телевизор умолк, а они еще долго сидели в тишине. По оконным стеклам скребла и шуршала метельная поземка.

— Миша, неужели это возможно? — наконец, спросила Раиса, нервно продолжив вязанье.

— Что? — не отрывая глаз, сказал Горбачев.

— Ну, все это — вооруженные евреи, нападение китайцев?

— Возможно… — вяло и скорей уклончиво, чем утвердительно, ответил Горбачев. Он сидел в старом кресле, обитом вытертым плюшем, его колени были по-стариковски укрыты пледом, ноги — в валенках, но он, все равно, мерз на этой чертовой даче.

— А то, что все восставшие — агенты евреев и японцев? Неужели ты и этому веришь?

— Нет, конечно… — не открывая глаз, сказал Горбачев.

— Но тогда этот Стриж — просто мерзавец! Он подтасовывает факты!

Раиса глянула на мужа — почему он молчит? Здесь, в ссылке каждое слово приходится тянуть из него клещами — даже теперь, когда им приносят газеты, и они могут смотреть по телевизору Ижевск и по радио слышать весь мир. В тот вечер, когда Миша понял, что он зря голодал, что нигде в мире нет никаких демонстраций с транспарантами «Свободу Горбачевым!» и никто, ни один нобелевский лауреат не шлет новому кремлевскому правительству протесты по поводу их ссылки и изоляции, — он сломался. Еще сутки он провел у радиоприемника, на что-то надеясь, а затем — не только навсегда выключил радио, но и сам как бы выключился из жизни. И даже не возмущался тем, что свою откровенно шовинистическую политику Стриж и Митрохин проводят, прикрываясь его, Горбачевым, именем. А как-то враз, в одночасье, стал опустившимся стариком, потерявшим все — надежду, силу воли и смысл жизни. Ведь на этой «даче» они лишены и того, что имеют зэки в лагерях и тюрьмах — общения с сокамерниками и пусть принудительной, но съедающей время работы. Замершее над дачей время добивало Горбачева, превращало его в ничто, в молчальника.

— Ты слышишь? Я сказала, что этот Стриж — мерзавец! — повторила Раиса, нервно качнувшись в своем плетеном кресле-качалке. Она не могла сидеть и молчать как муж — часами, днями, неделями. Она — которая была первой леди России, которая распоряжалась министрами и покровительствовала режиссерам, писателям, художникам! Черт возьми, пусть он выдавит из себя хоть пару слов! В конце концов, не он один страдает на этой даче, больше похожей на гробовой склеп в лесу. — Ты слышишь?

— Я слышу, — произнес Горбачев, не двигаясь. — Он гений…

— Кто гений? — Раиса изумленно, всем своим маленьким худеньким телом повернулась к мужу и даже перестала вязать. — Стриж — гений?! Этот индюк?!

Горбачев тихо закивал головой, как еврей на молитве.

— Но почему??!

Горбачев вздохнул и открыл глаза. Этой старой дуре нужно все разжевать и положить в рот, несмотря на ее докторскую степень по марксистской философии.

— Потому что он гениально пользуется ситуацией. Любой ситуацией, даже теперь… — медленно, будто вынужденно проговорил Горбачев. — Как только китайцы нападут, вся страна объединится вокруг правительства, и народ сам арестует мятежников. А потом он быстро уладит и пограничный конфликт…

— А если китайцы не нападут? Ведь он их предупредил, ты же видел!

— Да, это странно — зачем он вылез на экран, если ему нужна война?.. А впрочем… — Горбачев вдруг замолк, пораженный еще одной догадкой.

— Впрочем — что? Ты можешь родить хоть несколько слов? — почти с ненавистью сказала Раиса.

Он посмотрел на нее впервые за весь этот вечер. Как странно! — подумал он. Ведь она ничего толкового не сказала, а лишь задавала свои идиотские вопросы. Но почему именно после ее идиотских вопросов к нему приходят идеи-открытия?

— Что «впрочем»? — теряя терпение, произнесла Раиса.

— Да так… Неважно… — и он опять умолк.

— Почему неважно? Важно! Мне важно услышать хотя бы три слова в день! Ты понимаешь? Мне это важно!

— Не кричи на меня, дура! Ты же слышала, что он сказал: через два часа евреи попробуют прорваться в Китай и начнется война. Что тут неясно?

— Но после его предупреждения ни китайцы, ни японцы уже не осмелятся! Да и евреи тоже…

— Ты думаешь? — Горбачев усмехнулся. — А что, если не евреи нападут на пограничников, а наоборот? Если пограничники нападут на лагеря и начнут там расстреливать — результат ведь будет тот же, верно? Израильтяне ринуться спасать своих! А войдут за ними китайцы или не войдут — неважно. Удар с китайской стороны будет нанесен, и Стриж и Митрохин тут же ударят по Китаю. И — развяжут войну. Потому что только война с Китаем может сейчас вернуть им армию и всех тех, кто перешел на сторону восставших.

— Ты хочешь сказать, что… через час все-таки начнется война с Китаем? — недоверчиво, но уже и со страхом произнесла Раиса.

— Максимум — через два часа, — сказал Горбачев. — У Митрохина и Стрижа просто нет иного выхода. У них нет армии, понимаешь?

— А «спецназ»? А резервы? Ты же слышал, что он сказал…

— Он сказал! — начал злиться Горбачев. — Если бы этот сукин сын был уверен, что войска резерва