Шрифт:
Закладка:
— Даже бабичка признала, что максимум, на который я способна, первая часть «К Элизе». И то… это издевательство над классикой.
Которое Север демонстрирует.
Исполняет.
Решает, что в четыре руки измываться над Бетховеном куда интересней, а поэтому на самый край стула она двигается, вцепляется в меня, заставляя рядом сесть. Показывает на белые клавиши, объясняет, какая из них и что.
Берёт мою руку в свою, чтобы непонятно правильно поставить.
Вот только… слушать её получается хреново.
Не вникается.
Пропускается мимо, когда она… так близко. Ощущается жар, чувствуется запах духов, скользят по щеке светлые волосы. Горят, когда она поворачивает голову, северным сиянием самые незабываемые на свете глаза.
Примагничивают.
Как и губы, которые, дразня, шевелятся.
Север улыбается.
И улыбка её становится чуть растерянной, когда прядь волос я ей за ухо заправляю, не убираю руку, ведя, едва касаясь, по шее. Наклоняюсь, поглаживая большим пальцем скулу, прохладную от ночи кожу.
А она, так и не договорив, замолкает.
Не отводит взгляд.
Лишь закрывает глаза, когда её губ я осторожно касаюсь. Целую, обхватывая лицо руками, боясь, что вот сейчас она оттолкнет и мне тогда останется только подохнуть, потому что здесь и сейчас без неё совсем никак.
Мне нужна Север.
Её прикосновения, что неожиданно робкие, но всё одно опаляющие, сносящие все запреты и ограничения. Её запах, от которого понимается и хорошо формулируется что есть такое токсикомания и синдром зависимости. Её тело, которое за сегодня я мысленно раздел уже сотню раз и в красках представил, что и как с ним сделать можно.
И для меня всё решилось ещё днём, когда Ветка-Кветка прилетела, повисла уже знакомо на шее, оставила на щеке быстрый поцелуй, от которого в голову ударило, прострелило на вылет.
Она же спросила, отстраняясь, где Дарийка.
Что в Питер на все майские с родителями улетела…
— Поехали домой… — я прошу.
И когда я успел затянуть её к себе на колени, не сообразить.
Шумит в голове, ухает, и вызвать такси оказывается задачей очень сложной. Куда сложнее, чем задачи по термодинамике, кои на первом курсе по полночи разбирались и всё одно решались неправильно.
Всем задачам, взятым вместе, не сравниться с той, что о Север.
Которая в лифте, руша последние сомнения, целует сама, прижимается всем телом. И рубашка второй раз за вечер её руками расстегивается, остается, нетерпеливо срываясь, где-то в коридоре, в котором на стены мы беспрестанно натыкаемся.
Толкается не глядя дверь моей комнаты.
И на кровать первой падает Север, увлекает, не разрывая уже бессчетный поцелуй, за собой. Протестует, когда я всё же отстраняюсь, тянусь к ящику тумбы за презервативами. Она же смотрит.
Широко распахнутыми глазами, в которых осталась одна чернота.
Покраснели и опухли губы.
Заиграл на щеках румянец, когда к её груди я спускаюсь.
И смущение.
Что, оказывается, всё ж бывает и у Кветославы Крайновой.
— Димыч…
Она скребет пальцами уже сбившиеся простыни, выгибается. И внизу живота, над гребнем кости, тянется чёрная вязь слов…
…слов, чтоб приличных, не остается совсем. Они растворяются в раздражении, в дикой злости, что глаза застилает, размывает открытое после полученного уведомления сторис, на котором Кветослава Крайнова в компании, мать его, Алехандро танцует в каком-то баре.
Одиннадцатый час вечера.
Прага, бар, Север.
Кто ещё, как не она, может вот так… Попрыгунья Стрекоза.
Моя.
Можно признать.
Сказать хотя бы себе, что, как и сто лет назад, мне нужна только Кветка-Ветка. И это с ней, а не с кем-то ещё сносит напрочь голову и здравый смысл. Это её хочется убить и вместе с тем затолкать в ближайшее безлюдное место, чтобы взять. Это с Север так, что каждую секунды, каждое чёртово мгновение жизни проживаешь
Испытываешь на полную катушку все эмоции и чувства.
И с Алёнкой так… не было.
Моя невеста была так не похожа на неё.
Ни внешне, ни характером.
Она, улыбаясь мягко и нежно, смотрела на мир тёплыми шоколадными глазами, в которых никогда не полыхал северным сиянием вызов. Она не делала всё по-своему, не спорила до ругательств и пощечин. Она не прилетала вдруг, перекраивая планы и поганое настроение, серой и тоскливой осенью из французского Вильфранш-сюр-Сон с бутылкой божоле нуво, важно объявляя, что третий четверг ноября празднуется обязательно.
В наших правильных нормальных отношениях не было места головокружительным сюрпризам, идиотским выходкам на грани безумия и яростным противоречиям, когда до бешенства и страсти одновременно.
У нас было… понятно.
И спокойно.
И прав, выходит, был Андрей, когда выматерился, что спокойствие — это ещё не повод для брака, что нравиться-разонравиться могут многие. Женятся же на той, что дико бесит, ломает всё привычное течение жизни, но вот в башке застревает прочно…
А Север, она застряла.
Намертво.
Давно.
И Йиржи, чтобы спросить и попросить, я именно поэтому звоню:
— Можешь, Айта к себе взять? Мне в Прагу надо. Срочно.
— К Ветке?
— Да.
— Какие у вас занимательные брачные игры… — Йиржи тянет ехидно.
Но соглашается.
Обещается быть через десять минут.
Предупреждает, когда ключи и поводок я ему вручаю, что последний сегодня поезд до Праги отходит всего через тринадцать минут.
— Спасибо, — я, прощаясь, хлопаю его по плечу.
Сбегаю с террасы.
И сегодня я успею, потому что… хватит.
Второй раз, как тогда, не будет.
[1] В. А. Зоргенфрей «Декабрь».
Глава 40
Апрель, 18
Прага, Чехия
Квета
Мне сигналят истерически, и руль, дабы не врезаться, я успеваю выкрутить в последнее мгновение, слепну от фар чужой машины, что по своей, встречной мне, полосе, на которую я вылетела, мчится.
Проносится мимо.
Вихляет «Купер».
И на обочину, проехав ещё какие-то метры, я съезжаю, торможу, дабы в кресло затылком упереться, сделать два вдоха, что… не делаются. Не получается, и на дорогу, шаря рукой по двери, я вываливаюсь. Пытаюсь, жадно хватая ледяной и сырой воздух, не задохнуться, ибо слёзы, застревая в горле, душат.
Кажется, что дышать я разучилась.
Печёт в груди.
Разъедает так, что каждый вздох выходит урывчатым, судорожным. Жжет глаза, кои сухими привычно остаются, пусть разрыдаться сейчас я и не против. Думается, что тогда, быть может, легче станет, вот только… не ревётся.
И к автомобильному боку, задирая голову к свинцовому небу, я спиной прислоняюсь, сжимаю, впечатывая в ладонь, выпавший поверх флиски кулон, который Дим мне подарил. Одел сам почти шесть лет назад, когда в Россию, по обыкновению не предупредив,
