в грудь я его ударяю.

Врезаю за молчание, за то, что я не знала.

— Север…

— Ты не сказал.

— Как и ты.

Да.

Один — один, у нас ничья, но… от себя я его отталкиваю. Толкаю как-то неправильно, наоборот, вопреки законам физики, потому что он приближается. Касается щеки, подбородка, который вверх поднимается. Смотрится в глаза, в которые всегда, как в бездну, падается. И уже мои руки на его шее оказываются, переплетаются, и на носках я приподнимаюсь.

Чувствую, как к себе меня прижимают.

Ведут по спине, по оголенной коже, задирая толстовку всё выше, горячими пальцами, что дразнят и позвонки считают.

— Ты — мой ходячий кошмар, Север, — его дыхание обжигает.

Заставляет вздрогнуть.

Не ответить, потому что рот мне закрывают.

Целуют слишком жадно, невозвратно, и рядом с раковиной, на столешницу, подхватывая, меня усаживают. Хмыкают самодовольно, когда ноги я сама развожу, тяну его на себя и руки послушно вверх поднимаю.

Фыркаю, ибо он ругается.

Отшвыривает куда-то толстовку.

Мою.

И можно радоваться мне, что его кофта осталась где-то там, внизу, и он зашёл в одних джинсах, упростил задачу, которая в это мгновение кажется самой трудной в жизни. Нерешаемой, потому что в глазах темнеет от желания.

Пуста голова.

Что только запрокидывается, когда грудь он целует.

Прикусывает.

А я шиплю.

Почти скулю, и чёртов ремень я нетерпеливо дёргаю, веду рукой, которую Дим перехватывает, отводит, бормочет, оставляя дорожку укусов-поцелуев, на ухо:

— Ветка-Кветка…

Его фраза звучит оплеухой.

Отрезвляющей.

Было.

Так уже было. Мы проходили, заходили дальше, до конца, после которого в кино остается чёрный экран, а у нас… у нас осталась чёрная майская ночь, что из памяти стёрлась, сделался вид, будто ничего не было, ошиблись.

Бывает.

Случаются в жизни огненные поцелуи, тёмные отметины на шее, случайные царапины и покрасневшая от его щетины кожа. Чувство, что вот так, чувственно, больше ни у кого ни до, ни после никогда не было.

И не будет.

— Нет.

Я уворачиваюсь от его губ.

Давлюсь жгучими словами, упираясь ладонями в его грудь, и в сумасшедшие карие глаза, проваливаясь в их бездну, я заставляю себя посмотреть.

Выговорить:

— Я не могу так больше, Дим. Я устала быть твоей вечной ошибкой.

Тем, что на утро, мучаясь совестью и добродетелью, из памяти старательно вычёркивают.

Забывают.

Кивают после приветливо, спрашивают, вежливо улыбаясь, про дела, говорят про любимую невесту, сухо и формально отчитывают за пьянство, приносят треклятые колаче. Делают вид, словно… словно ничего между нами не произошло. Ни в мае, ни на детской площадке, ни под стенами иезуитского колледжа.

Ни-ког-да.

— А утром? Мы опять решим, что… что ничего… да, Дим? — я задыхаюсь.

Захлёбываюсь в горечи.

В отчаянье.

В его молчании, которое лучше слов говорит, что… я права. Мы не проснемся утром вместе, и снова меня не поцелуют, не скажут, что любят. Он только приветственно кивнет и буднично спросит про дела.

Или про куклу.

Предложит дочитать дневник.

А я… я не вынесу, не переживу ещё раз, чтоб переспать и забыть. Очень старательно и мучительно забыть, оставить такие воспоминания только для снов, после которых, корчась и воя, бесконечно долго лежалось.

— Пусти, — я толкаю.

И на этот раз толкаю правильно, ибо он отходит. Отступает, наблюдая, как принесенную им сухую флиску, что первой попадается на глаза, я подбираю, натягиваю, кажется, задом напёред, но плевать.

Как и на мокрые джинсы.

Что я кое-как застегиваю уже в коридоре.

Слетаю вниз, к Айту, который у дверного порога, тонко намекая на обещанную прогулку, возлежит, вскакивает радостно мне навстречу, машет обрубком хвоста. Лает недоуменно, когда на кухню я проношусь.

Мечусь.

И связка ключей от квартиры под руку лезет сама. Находятся на тумбе ключи от «Купера», на которые я, застывая, смотрю долго. Решаю, думаю в первый раз прежде, чем сбежать, удрать от Дима.

Но…

Я слышу его шаги над головой.

Обхватываю себя руками, ибо меня знобит, пробирает до болезненной дрожи. Прокусывается от сдерживаемого крика губа, и оставаться под одной крышей невыносимо, не сегодня, а потому ключи я беру и, потрепав по загривку собакена, из дома тихо выхожу.

Глава 39

Апрель, 18

Кутна-Гора, Чехия

Дим

Она исчезает.

Уходит неслышно по понятному ей и неизвестному мне правилу, которое Север соблюдает строго и неуклонно. Её любимая привычка заменять все разговоры на бег, что всегда заканчивается Прагой.

И можно начинать волноваться.

Переживать, что за окном продолжает лить дождь, а она — за руль, в ночь и по трассе, но… я, сунув руки в карманы джинсов, останавливаюсь перед входной дверью.

Не бросаюсь догонять.

Продолжает греметь и звенеть в ушах её вопрос, что кричащим шёпотом прозвучал. И глаза, выискивающие что-то в моих, были холодного оттенка Балтийского моря.

Они заморозили.

Остановили.

Как и слова, что кинуться следом и поймать за руку не дали. Её вопрос оглушил сильнее, чем все пропущенные за годы бокса удары вместе взятые. И ответа, чтоб сразу и уверенно, у меня для неё не нашлось, я… я не знаю.

Путаются мысли.

Проносятся перед глазами воспоминания, тусуются. И думается… об Алёнке, пред которой виноватым я останусь навсегда.

Нельзя было, чтоб… вот так.

Обманывать.

И её, и себя.

Говорить и считать, что люблю.

Не люблю, потому что… не может быть любви, когда в пять утра на детской площадке другую хочешь поцеловать и не хочешь отпускать. Осознаешь, что и полгода разлуки ни черта не изменили и не исправили.

Не стерли из проклятой памяти.

В которой запах и ироничная улыбка, невозможные глаза цвета северного сияния и ещё более невозможное умение доводить до белого каления за полсекунды. В которой всего одна, но самая незабываемая ночь.

В которой Кветослава Крайнова.

Что опять, в который раз и вновь рванула в свой чёртов город красных крыш. Спросила «до» про утро, которого у нас никогда не было, потому что… потому что это она ушла, сбежала, оставив просыпаться в пустой постели. Бросила, заставив почувствовать себя последним идиотом, растеряться.

Испугаться.

Получить впервые по морде от взвинченного Ника, который в полдевятого в дверь затарабанил, потребовал объяснить, что за ночь у нас случилось, почему в шесть утра ему позвонила Ветка и в аэропорт увезти попросила.

И что отвечать, я не знал.

Только повторил её просьбу про аэропорт, полетел, собираясь в рекордные сроки и забивая на учёбу, следом…

…следом за второй пуговицей идёт третья.

Чётвертая.

Пятая и шестая.

Север справляется со всеми пуговицами