Шрифт:
Закладка:
Размеренно.
Поворачивает голову ко мне, когда я, произнося, перебираю:
— Киносура во времени всегда в центре. И гвоздь там, в центре. Бег за сутки. Сутки — это?.. Это двадцать четыре часа. Время. Тик-так, часики. Часы.
Круг.
И… и что-то ещё, вертится неуловимо в голове.
— Надо идти в замок. Может там…
…разобраться выйдет.
Простучать в крайнем случае стены, определить, где звук глухим станет. И если средневековую загадку отгадать не получится, то с кувалдой вернуться можно.
Или с молотком.
Или с чем-то ещё, чем стены ломают.
— Тогда пойдем, — Дим соглашается буднично.
Невозмутимо.
И просто.
— Сейчас?
— Пять вечера, Север, — он, задирая рукав толстовки, горящий циферблат показывает. — Успеем. И проверим. Быть может, там ничего и нет.
Возможно.
Слишком много времени прошло с тех пор, и тайник последней хозяйки Перштейнца уже сотню раз до нас отыскать могли. Или сама Альжбета ничего больше не клала, а потому найдем мы там необычной формы камень или пыль от некогда красивых осенних листьев, которые в детстве собирать принято.
Но… проверить надо.
Убедиться.
И Айта, который, взирая обиженно и печально, плюхается на задницу у входной двери, мы оставляем дома. Обещаем, что после погулять обязательно сходим и его любимых «погрызушек» купим.
— Мы быстро, собакен, — я, приседая перед ним, грустную морду двумя руками обхватываю, растолковываю. — Туда и обратно. Только посмотрим, а ты нас здесь подождешь, ладно? Ты пойми, Айт, башня эта совсем старая. И лестница ненадёжная. Стекло битое опять же есть, ты лапы поранишь. Помнишь, как в прошлый раз почти наступил? Там небезопасно.
И тебе, и нам.
Вот только нам нужно, необходимо туда подняться.
Обоим.
Пусть Дим и против, хмурится недовольно.
Останавливается во внутреннем дворе замка перед башней, и говорит, поворачиваясь ко мне, он твёрдо и решительно, ставит в известность, а не спрашивает:
— Наверх я поднимусь один.
— Нет, — я, вскинув брови, сообщаю также твёрдо.
Даже не моргаю, когда шаг ко мне он делает, произносит, словно отрезая, металлическим голосом:
— Север.
— Я иду с тобой. Это не обсуждается.
— Ты не идешь со мной. Ты ждешь тут. Если провалится пол или рухнет крыша…
— …то вместе, Дим, — я заканчиваю, перебивая, за него, вскидываю привычно и упрямо подбородок, и в его глазах столь же привычно пролетает злость. — Ты мне не запретишь. И запирать меня здесь негде.
Не третий этаж квартиры.
Из которой выбиралась я через окно, по связанным простыням и пододеяльникам. И на аэродром к Никки и самолету я успела, прогулялась по крылу.
А Дим заехал с размаху Никки.
За малолетнюю идиотку, которая думать и соображать совсем не умеет, не понимает, чем такие развлечения закончиться могут.
— Ты… ты невозможна, Север.
— Знаю, — я улыбаюсь.
Протискиваюсь мимо него, чтобы внутрь первой зайти. Ослепнуть от полумрака, который вслед за закрытой дверью наступает, выкалывает глаза после безоблачного неба и яркого солнца. Не хватает света из вытянутых и узких, словно бойницы, пустых окон. И фонарь, сунутый в рюкзак, я достаю, включаю, чтобы помещение осветить.
Обвести.
Наткнуться на высокую решётку и увесистый замок, про который как-то забылось. Не вспомнилось дома и по дороге.
— Вот же… проклятье, — я произношу растерянно.
Оглядываюсь на Дима.
Который по решётке скользит равнодушным взглядом, поднимает голову к потолку и шороху всполошенных птиц, произносит, хмыкая и глядя уже на меня, насмешливо.
Неуместно.
— Меньшая наша проблема.
— Да? — я вопрошаю язвительно.
Наблюдаю, как по веткам и мелкому мусору к лестнице он пробирается, опускается на корточки, поддевает замок, что тихо бряцает. И железную загогулину, похожую на отмычку, Дим из кармана толстовки вытаскивает.
— Смотри и не учись, Север.
— Ты… — я, подходя, выдыхаю ошеломленно.
Неверяще.
Ибо где Димитрий Вахницкий, а где отмычки.
— Даньке, чур, не рассказывать, — он, оборачиваясь ко мне, просит весело, подмигивает по-мальчишески забыто, и объясняет Дим, возвращаясь к замку, и проникновенно, и сосредоточенно. — Понимаешь, когда проходишь практику в терапии, то какой там только контингент не встретишь. Особенно в курилке, в подвале. Нас с парнями дядь Ваня, бывший вор в законе, научил. За сигареты. Мы таскали, а он учил. Говорил, в жизни когда-то да сгодится. Не обманул.
И то верно.
И хорошо этот дядь Ваня их учил.
Потому что щёлкает замок, и мне, выпрямляясь и улыбаясь тоже забытой лихой улыбкой, его на ладонь кладут.
— Только тс-с-с, Север, — Дим, склоняясь ко мне, сообщает доверительно, на ухо, пахнет лосьоном для бритья, одеколоном и сигаретным дымом, которого за этот день было слишком много. — То большой-большой секрет четвертого курса.
— Что ещё я о тебе не знаю?
Я смотрю в его глаза.
Что близко.
Слишком.
И глаза у него эти покрасневшие и усталые.
— Как знать… — он пожимает плечами, будто сбрасывает наваждение, которое в темноту отползает, отступает в очередной раз и в очередной же раз не навсегда, и головой Дим мотает, указывает на лестницу. — Идём.
Осторожно.
Потому что даже камень не вечен, и перил, спасающих от пропасти, здесь давно нет. Побиты временем неровные ступени лестницы, что по спирали вверх ползет. Тянется по стене, оставляя пустоту в центре башни, в которую я стараюсь не смотреть.
Я только иду.
Думаю, что… что люди, ища, чем поживиться можно, наверх тоже шли, а после, когда ничего-то не осталось, под этой крышей от дождей и метелей прятались бродяги.
Палили костры.
И факелы, марая огнём стены и оставляя следы копоти, тут когда-то проносили.
Я вижу.
Щербатые волны ступеней, на которых так сложно не споткнуться. Провалы, через которые я, примериваясь, перешагиваю, держусь за протянутую руку Дима. Камни и камешки, которые, катясь и срываясь, падают в пустоту. Они, заполняя тишину предупреждающим шелестом-шёпотом, оставляют после себя ощущение, что следом ты улетишь.
Не удержишься.
И к грязной стене, сжимая крепче фонарь, я всё больше прижимаюсь, ступаю шаг в шаг за Димом, который первым, сверкнув глазами, пошёл.
— Там… гремит что-то, — Дим, останавливаясь внезапно, бормочет негромко, и обеспокоенность в его голосе я осязаю кожей. — Слышала?
Я, застывая и опуская руку с фонарем, послушно прислушиваюсь, а после головой отрицательно мотаю, говорю, ибо он не видит.
— Нет.
— Тогда сочтем, что показалось.
— Тут… тут же никого, кроме нас быть не может, правда? Дим?
Глупость.
Полнейшая глупость, а не вопрос, но… молчать в полной призрачных шорохов и стуков башне тоже невозможно.
И не спросить именно это я не
