сама решилась, — шептал я про себя, уходя от ее окошка, — сама, а уж тогда я придумаю, что нам делать. Я и теперь мог бы высадить окно и похитить тебя. Но твой двоюродный брат, Йожка Грегуш из Вышнего Кубина, сказал мне сегодня вечером, что и за тобой нужен глаз да глаз, не то, мол, ты сбежишь с каким-нибудь бродягой. А я не хочу задеть твою честь».

С этим я снова улегся на сено и укрылся попоной. Сквозь щель в кровле на меня смотрела звезда. Она пыталась улыбнуться, но ее улыбки мне было мало. Хотя я тоже глядел на нее, мысли мои были заняты другой, той, которую я оставил плачущей в горнице. Той, что была для меня воплощением всего самого прекрасного, чем испокон веку природа одарила людей. Воображение рисовало сосны и солнечные лучи, горы и долины, по которым мы могли бы прошагать вместе. Оно рисовало мне города и села, через которые мы могли бы пройти, счастливые и веселые. Рисовало дни и годы нашей совместной жизни.

Но перед нами высились горы преград, и я даже не предполагал, какие сюрпризы готовит мне будущее.

Внезапно меня охватило чувство досады — что толку в этой игре воображения? — и, ища успокоения, я зарылся лицом в свежее сено. Оно пахло сильно и дурманило ароматом, и вскоре я начал засыпать, да и усталость сделала свое. Мысли расплывались и таяли. Все окружающее куда-то исчезло и лишь запах сена остался и нашептывал мне, что Магдалена рядом со мной, что мы вместе под соснами в залитой лунным светом долине под охраной двух исполинских горных вершин. Одна из них называлась Хоч[15].

Проснулся я на рассвете такой разбитый, будто не спал совсем. Глядя через окошечко сарая, я стал подкарауливать Магдалену, но она не показывалась. Допустим, Магдалену и принудили вопреки ее воле выйти за Запоточного, но где уверенность, что ее сердце не принадлежит кому-нибудь третьему? Всего больше угнетала эта неопределенность.

Только я собрался пойти в корчму перекусить, как на крыльцо, празднично одетая, вышла с сознанием собственного достоинства Маляриха. Она вела за руку Магдалену и, рассматривая ее пальцы, толковала об обручальных кольцах. Следом за ними из сеней вывалился Запоточный. Он горделиво укладывал на ходу деньги в кожаный мешочек, нарочно перебирал их перед будущей тещей, чтобы еще больше распалить ее алчность. У Малярихи и впрямь разгорелись глаза. Ночью она решила, что пораньше с утра, пока не поздно, надо надеть на молодых золотые оковы. Видимо, они все вместе собрались в город к ювелиру, чтобы купить кольца. Магдалена шла с опущенной головой, но ни скорби, ни протеста, ни страдания не было в ее лице. Она шла, равнодушная, и смотрела прямо перед собой. Не оглянется ли она, чтоб хоть издали меня увидеть? Но она не оглянулась, не дала понять, что она помнит обо мне, что желает со мною встретиться. То ли не осмеливалась, то ли не хотела выслушивать попреки. Или, может быть, действительно ни я, ни Запоточный ни при чем, а дело в ком-то третьем, неведомом мне? Но тогда зачем мне оставаться здесь и тешить себя несбыточными надеждами? Я не поддался минутной слабости и не стал решать сгоряча.

Они ушли, и я слез с сеновала. Во дворе остановился — внимание мое привлекли открытые ворота амбара, за которым начинался сад. Вереница яблонь, дальше — пчельник, еще дальше на лужайке паслась наша тройка. Верно, Малярик вывел коней на свежую травку. Я подошел к ним, каждого потрепал по шее и, задержавшись возле своего, стал пальцами расчесывать гриву, стараясь убедить себя, что я не одинок на земле, что рядом со мной верный товарищ. Может, оседлать его да уехать своей дорогой? Что толку переживать — не по-мужски это. Не получил ли я убедительного доказательства того, что они отправились покупать обручальные кольца? Стоит ли растравлять сердце, дожидаться Магдалену и увидеть, как она вернется в золотых путах?

И тут же я принял решение: направился в корчму, чтобы проститься с Маляриком, — нечего мне здесь больше делать.

Когда я вошел, Малярик наполнял рюмки. Мне пришлось немного обождать, так как в корчме было полно людей и старик едва поспевал обслуживать. По лбу его катился пот, лицо блестело от испарины.

Пить мне не хотелось, и я не знал, чем себя занять, Обнаружив среди рюмок хлебный мякиш, принялся скатывать шарик. Я занимался этим несложным делом и размышлял о своей беде, о Магдалене, которая станет женой Запоточного, как Сарра стала женой Авраама, Ревекка — женой Исаака, Рахиль — женой Иакова, Вирсавия — женой Давида. Все они прожили жизнь вдвоем. Лишь мне предназначено скитаться в одиночку, ибо та, которая должна была стать моей, — роковая ошибка судьбы! — отдана другому. Если б я был способен убить — а Запоточного могла устранить только смерть, — я исправил бы эту ошибку.

Но что за радость была бы получить Магдалену, если б я отягчил совесть мучительным укором, взял на душу грех убийства? Не лучше ли отказаться от сумасбродных намерений и пойти своей дорогой? Если Магдалена уже сделала выбор и обручилась с Яно, могу ли я приневолить ее выйти за меня?

Теперь я по крайней мере знаю, как обстоят дела, и незачем мне больше здесь мешкать, терзаться ее близостью. Я наклонился над стойкой и протянул руку Малярику — он только что управился с посудой.

— Никак уезжать собрался, Петер? — удивился старик, — самое-то золотое времечко!

— Да, дядюшка, — киваю я, чувствуя, что слова застревают у меня в горле, — все дела кончил, чего же тут оставаться.

— Да подожди хоть до завтра, — удерживает он меня, — вечером на горах костры купальские жечь будут. Наши тоже пойдут. Магдалена обрадуется, если останешься.

— А чего ей радоваться, — срывается у меня с языка, — чего ей радоваться, у нее ведь есть Запоточный?

— Вы росли вместе, — пытается убедить меня старик, — такое не забывается.

— Верно, такое не забывается! — горячо подхватываю я и, чтобы запить горький привкус во рту, заказываю сто грамм.

С трудом, точно огрызок яблока, проглатываю водку, ставлю пустую рюмку на стойку и, не собираясь больше медлить, снова протягиваю Малярику руку.

— Так, значит, едешь?

— Еду, дядюшка.

Он снова упрашивает меня остаться. Дескать, вечер стоит того. На каждой горке будет костер пылать. Любо-дорого поглядеть. Словно все небо занимается от костров.

Внезапно он умолкает, внимательно смотрит на меня, давая понять, что у него есть для меня нечто более важное, и доверительно тянется к моему уху.

Я с нетерпением наклоняю голову, думаю,