— Магдалена.

Ни малейшего движения, она не услыхала меня.

— Магдалена, — повторяю чуть громче, но боюсь, как бы меня не услышали, не помешали поговорить с нею.

Пробую еще и еще, всякий раз убеждаясь в своей полнейшей беспомощности. Чего я только ни делал — все безрезультатно, все тщетно. В конце концов я снова поднял ее на руки и с таким чувством, будто теряю навеки, понес в дом, к матери.

Звон рюмок и гомон, доносившиеся из корчмы, напомнили мне о Запоточном — небось сидит там вместе с Грегушем и обдумывает завтрашнее сватовство. Я было рассердился и хотел уйти, но ведь надо поступать, как подобает мужчине, и, вместо того чтобы отнести ее под яблоню у пасеки, я, скрепя сердце, внес Магдалену в ее горницу и положил на кровать.

Увидав нас, старая Маляриха едва не обомлела. Я не знал, кому помогать сперва. Больше всего я боялся, как бы она не подняла крик, тогда нечего и думать поговорить с Магдаленой наедине. А я хотел сказать ей о моем намерении прежде, чем Запоточный попросит у родителей ее руки. Но пока я укладывал Магдалену на постель, мать кинулась в корчму, взывая о помощи.

Тотчас прибежали отец, Запоточный и Грегуш. За их спинами толпился народ.

— Вы тут не нужны, — сказал я довольно резко и захлопнул перед посторонними дверь.

Когда в горнице остались только свои, я велел отцу принести немного вина. Запоточный посмотрел в мою сторону так, будто хотел испепелить меня взглядом. Но я ни на что не обращал внимания. Я должен был спасти Магдалену, и я это делал. Яно предпочел бы оттеснить меня от кровати. Но, когда принесли вино, оказалось, он не знает, что надо делать. Поэтому я выхватил у него из рук стакан, смочил тряпицу и обтер Магдалене лицо. После этого мать расстегнула пуговицу на ее платье, и я смочил вином шею и грудь.

Наконец Магдалена открыла глаза.

Запоточный мигом склонился над ней, но она от него отвернулась. Отыскав тяжелым, усталым взглядом меня, она остановила на мне глаза, словно благодаря за помощь.

— Магдалена! — не щадя дочь, завопила старуха, перехватив ее взгляд, и стала за спиной Запоточного делать ей знаки, чтоб она не смотрела на меня, не то Яно, чего доброго, раздумает свататься.

Но Магдалена оставила без внимания предостережение матери и продолжала смотреть на меня, словно умоляя о спасении.

И снова я пожалел о том, что не унес ее за гумно, а оттуда в лунную ночь. Я был уверен, что она не стала бы возражать. Но было уже поздно.

Да, поздно, ибо Запоточный попросил Маляриху услать меня прочь, так как ему-де нужно поговорить с ними о чем-то важном. Я не мог не подчиниться в чужом доме, хотя и понимал, что близится главное — сватовство. Не удалось мне опередить Запоточного, однако я надеялся, что Магдалена никогда не отдаст ему свое сердце.

Я надеялся только на это, когда покидал горницу. Переступая порог, услышал голос Малярихи — старуха велела мне обождать в корчме, пока она освободится и сможет устроить меня на ночлег.

Никогда в жизни мне не было так тягостно, как теперь, — и еще изволь сидеть в корчме и наливаться вином! Нет ничего более мучительного, чем созерцать чужое веселье и при этом задыхаться от собственного горя. Нет ничего убийственнее необходимости оставаться в четырех стенах, где не хватает воздуха.

Поэтому я не послушался Малярихи и побрел сперва на верхний конец деревни, а потом — на нижний. Я блуждал среди домов и людей, думая о том, что происходит в горнице Магдалены. Я пытался заглушить тревогу, успокоиться. Наобум пошел по дороге, которая привела меня в соседнее село. Повернув, зашагал к окружному городку и отмахал вверх по тракту аж за Вышний Кубин. Затем дал крюк через поля — и снова назад. Меня уже ноги не держали, и, в очередной раз дойдя до моста, соединявшего окружной городок с деревней, где жила Магдалена, я устало облокотился на перила и свесил голову над водой. За моей спиною тянулись последние возы с песком и камнем для какого-то строительства. Их гулкое громыхание бередило мне душу.

На обеих городских башнях одновременно ожили часы, и бой их поплыл над крышами домов. Вероятно, мое сердце стучало не тише, но я заглушил его, прижавшись грудью к железной перекладине.

Над рекой тянулся караван облаков, и он воскресил во мне воспоминание, на миг оттеснившее мои горестные думы.

Случилось это у нас в горах, на пастбище.

Дело было под вечер, и мы уже собирались укладываться. Дядюшка Бадьё залил последние угли в костре. Я остался возле колыбы[14], чтобы одному встретить наступление темноты, каждый раз приносившей нам сон после жаркого, изнурительного дня. Зажмурив глаза, я ждал, когда она прикоснется ко мне. Вдруг моей шеи коснулось теплое и влажное дыхание. Я обернулся и увидел стоявшего надо мной оленя. У нас был там один, ручной. Вскинув голову, он будто завороженный смотрел на небо, и в глазах его сквозила тоска, как у обезумевшего от любви парня. Что могло его взбудоражить? И я из любопытства тоже взглянул вверх.

В ветвях елей шумел ветер, и низко над землей легко и плавно летело облако, словно конь нес его на своей спине. Очертания этого белого, нежного и чистого облака напоминали прекрасную женщину, которая безмятежно и покорно лежала в объятьях ветра. Ветер мчал ее, чтобы где-то в лесной чащобе за горами провести с ней тихую ночь. И вскоре она исчезла из виду.

Я понял тоску оленя и провожал уплывавшее облако жадными, завистливыми глазами. Мне тоже хотелось парить над вершинами и нести в колыбели рук мою возлюбленную… С тех пор я часто вспоминал тот вечер, чувствуя, как душу мою заполняет образ женщины, которая походила на это облако и звалась Магдаленой. И разве моя мечта не осуществилась сегодня, когда я поднял Магдалену из-под копыт коня?

Стоя на мосту, я грежу, и чудится мне, будто я снова стою в конюшне под фонарем и держу ее на руках.

Бледное лицо прижато к моему плечу. Сейчас оно кажется мне еще прекраснее, и близость этой красоты смущает меня. Я словно ребенок, которому дали поиграть заветной игрушкой; он долго о ней мечтал и, получив наконец, в растерянности не знает, что с нею делать. Когда я немного пришел в себя, мной овладел страх,