Она вздрогнула и от испуга выронила ведерко.

— Магдалена, — произношу я и чувствую, как от этого прикосновения дрогнул мой голос.

Я далек от мысли оскорбить ее, но не могу удержаться, чтобы не сжать ее руки.

— Нет, Петер, нет, — воспротивилась она.

— Да, Магдалена, да, ты должна мне сказать, что тебя мучает. И не противься, ведь ты знаешь, что ничего другого мне от тебя не надо. Ничего другого… — и я решаюсь произнести, — …моя Магдалена…

От моих слов она задрожала как осиновый лист.

— Я хочу, Магдалена, — тороплюсь я высказать все, — хочу, чтобы нашу встречу ничто не омрачало, поэтому между нами не должно быть недомолвок. Мы не виделись много лет, но сердцем я всегда с тобой и надеялся, что и ты помнишь обо мне. Или я ошибся, Магдалена? Если да, мои руки не смеют прикасаться к тебе. Я нашел дорогу, которая привела меня к тебе, и должен отыскать путь назад.

Когда я ей все высказал, она, кажется, решилась открыться мне и уже подняла голову, как вдруг мы услышали шаги во дворе — мать Магдалены с узелком возвращалась с покоса. Она могла увидеть нас… Магдалена отшатнулась от оконца, выпрямилась и невольно прижалась ко мне. Я вспомнил, что Маляриха препятствовала нашим встречам, и тоже замер, боясь шевельнуться. Мы провожали ее взглядом, и я успел заметить, что она уже не такая бодрая, какой я ее помнил. Но еще и теперь весь ее облик выдавал характер твердый и властный.

Взойдя на крыльцо, она хотя и посмотрела в сторону амбара, но нас не заметила.

И только проворчала:

— Почему амбар не закрыт? Надо запереть.

Она хотела тут же вернуться, но, видимо, решила сперва отнести на кухню узелок.

Нам не оставалось ничего другого, как разойтись.

Магдалена второпях шепнула мне, что мы могли бы вскоре встретиться опять. Она сама назначила место и время: возле пасеки, в саду, в девять вечера. Мол, тогда она мне все и расскажет; и на ее ресницах снова заблестели слезы.

Я оставил ее, и она принялась наполнять ведерки овсом, чтобы покормить наконец лошадей. Мне показалось, будто я несу на плечах всю усадьбу Маляриков, ноги у меня подкашивались под непосильным бременем, голова раскалывалась. В таком состоянии я вынужден был дожидаться вечера.

Мало-помалу начинало темнеть, небо на западе наливалось кровью.

Время пролетело быстро, шел девятый час.

Я стоял возле пасеки и ждал Магдалену, прислонившись к старой яблоне с растрескавшейся корой. Трепещущая листва овевала мой лоб, и тени ее играли на моем лице при лунном свете.

Я не сводил глаз с тропинки, по которой должна была прийти Магдалена. Мне уже мерещилось, как она зябко прячет руки под платок — было свежо, как блестит на ее ногах роса, как она улыбается мне издалека, ласково щурит глаза.

Ее образ ни на секунду не оставлял меня, и я уносился в далекое прошлое и вновь возвращался к настоящему, сравнивая Магдалену с прежней девочкой. Чем больше я думал о Магдалене, тем сильнее влекло меня к ней. Я с нетерпением ждал, когда она придет и я смогу наконец попросить ее стать моей женой. Правда, я не знал, как она отнесется к моим словам, но все же решился — у меня не было причин для колебаний. Я никогда не намеревался просить об этом другую и никогда не отдал бы предпочтения другой.

Если она поймет меня, если кивнет в знак согласия, я подхвачу ее и унесу из сада в поля, где колышется рожь. Сорву несколько колосков и вплету их в ее волосы, чтобы потом, волнуясь, высвобождать их из плена. Она склонится на мое плечо, и я шепотом открою ей смысл тех прекрасных вещей, которые до поры таил от нее в юности. Теперь наше время настало, как настает пора жатвы, или пора созревания плодов, или пора цветения, как настает весенняя, летняя пора. Это наша пора, и я дождался ее, чтобы Магдалена могла навеки соединиться со мной.

Все было обдумано, все слова были уже наготове, недоставало только Магдалены.

Внезапно со двора донесся крик.

Ни секунды не мешкая, я помчался вниз по саду. На дворе — никого, все безмятежно под покровом вечерней мглы. Может, мне послышалось? Странно, что никто, кроме меня, не выбежал на крик. Правда, двор просторный, хозяйственные постройки далеко стоят и от корчмы и от дома — Малярики наверняка ничего не слыхали.

Озираюсь по сторонам. Что бы это могло быть? Вдруг — опять страдальческий вскрик, вслед за ним — ржание коней и удары копыт.

Несколько прыжков до конюшни. Перескочив через порог, бросаюсь к нашим гнедым.

Над оконцем висит фонарь, так что все видно. Всполошенные кони ржут, встают на дыбы, бьют копытами. У лошади Яно Запоточного морда в пене. Конь Грегуша дрожит и рвется с привязи, которая его удерживает. Мой подогнул переднюю ногу и держит ее на весу; когда я вбежал, он посмотрел на меня совсем как человек. В его взгляде сквозила мольба и грусть и радость от того, что я пришел. Пришел вовремя, чтобы спасти ее.

Магдалена лежала под лошадьми, головой как раз под копытом моего коня. Умница, он осторожно держал копыто над ее лицом, не опуская его. Если б не нужно было скорее помочь Магдалене, я обнял бы коня, прижал бы его могучую шею к своей груди с благодарностью за то, что он был так осторожен. Но теперь я бросился к Магдалене.

Оттолкнув лошадь Запоточного, я поднял Магдалену на руки. Первым побуждением было отнести ее к матери. Но потом я вспомнил о нашем уговоре встретиться у пасеки, где она обещала обо всем рассказать мне. Может, я сам приведу ее в чувство, и тогда мы с нею поговорим. Иначе я всю ночь не сомкну глаз, я должен знать, что ожидает ее и меня.

Я поднес Магдалену ближе к свету и посмотрел, дышит ли она. Она дышала тяжело, но ровно. С ней был обморок, и она недвижно лежала у меня на руках. За дверью я увидел нары — на эти нары я и положил Магдалену.

Ищу глазами, нет ли где в конюшне бадейки с водой, но не вижу ничего, кроме ведерок, раскатившихся в разные стороны, да рассыпанного по настилу овса. Видимо, девушка выронила ведерки, когда ее сбил с ног один из коней.

Воды я так и не нашел, и потому решил попытаться привести Магдалену в чувство ласковой речью.

Я