Мне хотелось доказать ей, что я не только силен, но справедлив и ласков, поэтому я обнял ее крепко-крепко и вместе с тем нежно. Должно быть, Магдалена и в самом деле почувствовала это. Во всяком случае, она впервые сама прижалась ко мне, понемногу уступая моей настойчивости.

Я понял, что означала ее покорность, и так, верхом на коне, на самой вершине горы, молил все добрые силы света о защите и благословении. Благословение снизошло лунным сиянием, которое, слившись с влажным дыханием ночи, переполнило нас.

Нам не следовало оставаться здесь дольше. Тронув поводья, я галопом направил коня к бору. Мы продирались сквозь густые заросли, ветви с обеих сторон хлестали нас по лицу, но этот лиственный ураган предвещал благодать нерасторжимых уз. Заехав в самую гущу, я остановил коня, первым спрыгнул на мягкий мох и ссадил Магдалену. Коня я привязал к одной сосне, а ее перенес под другую.

Мы укрылись от всего света, возможно, другой на моем месте без зазрения совести злоупотребил бы этим. Наговорил бы с три короба, обвел вокруг пальца, посулив золотые горы. Связал бы навеки близостью. Прибегнул бы к любой уловке.

Я не хотел так поступать. По отношению к Магдалене я питал честные и серьезные намерения, ее будущее было свято для меня. Хорош мужчина, который, защитив ее от подлеца, сам совершает подлость.

Хотя в ту минуту ничто не мешало мне поддаться искушению, все же я усадил ее на мох с единственной целью убедить, что я порядочный человек, чтоб она верила мне и не пугалась того, что я собирался ей сказать.

Времени оставалось мало, я склонился над ней и — будь что будет — сказал прямо и смело:

— Я знаю, Магдалена, что ты несчастна, и я хотел бы сделать тебя счастливой, ибо ты этого заслуживаешь. Вспомни наше детство, и ты не усомнишься в искренности моих слов. Женщины вроде тебя, красивые и целомудренные, заслуживают счастья. Ты же не только чиста, но нежна и добра, и я хотел бы найти в мире уголок, где все эти добродетели обрели бы смысл и где не страдала бы ни одна из них. Скажи только, желаешь ли и ты этого, ибо моя воля без твоей бессильна.

После моих слов она будто очнулась от сна и не сразу вернулась к действительности.

Я собрался было повторить все, что сказал ей, повторить еще яснее, но она снова устремила на меня взгляд и проговорила:

— Знаешь ли ты, как тебя зовут?

Я удивился ее вопросу.

— Петер, как известно! Или забыла?

— Петер, — неуверенно повторила она вслед за мной.

Я спросил, что это значит.

— Боюсь, — ответила она, — чтоб не получилось, как с тем, в Библии…

— Как, Магдалена?

— Чтобы не предал меня Петр, прежде чем рассветет и во дворах запоют спросонья петухи. Вот чего боюсь, хотя я и не трусиха.

— Чем убедить тебя? — шепчу ей в лицо и вижу, как колышутся ее волосы от моего дыхания. — Как убедить тебя? — Выждав, повторяю еще раз, потому что она молчит.

Наконец Магдалена произносит:

— Может, ты думаешь, я жду уверений в любви? Мне они не нужны. Ты красив и, конечно, знаешь, что надо говорить, чтобы обольстить женщину. Поэтому я не поверила бы даже самым прекрасным твоим словам. Но…

Она умолкла.

— Чего же ты хочешь от меня?

Магдалена долго говорила о нашем детстве. Говорила пылко и грустно. Она рассказывала о моих маленьких мальчишеских подвигах, которые врезались ей в память, — никому не удалось вытеснить их оттуда. Говорила о своей властной, честолюбивой и алчной матери. Сказала, что, хотя вчера и состоялось сватовство, обещание дала мать, а не она.

Она призналась, что ей все равно, где страдать, и потому не отказалась бы выйти за Яно — но только в том случае, если бы ее забыл человек, ради которого она оберегала от других свое сердце. Призналась, что тосковала по мне в одиночестве и не могла дождаться, когда я приеду, что часто рассказывала отцу о том, как я зимой забрался на обледеневшее дерево, чтобы насыпать птицам зерна, но сорвался и сломал себе руку. И когда я, искалеченный, лежал без движения, она стала жалеть меня, а я будто бы ответил ей: «Пустяки. Главное, птицы теперь не умрут с голоду». Точно завороженная повторяла она с той поры эти слова, уверившись, что нет на свете человека добрее меня.

Магдалена запнулась, и поэтому я спросил:

— Выходит, ты ошибалась?

— Этого я не сказала, Петер. Просто у меня нет уверенности. Мы прожили в разлуке много лет. Люди меняются. Я знала тебя подростком, но не знаю, какой ты сейчас.

— Ты права, и я не упрекаю тебя за осмотрительность. Но убедить тебя словами не могу, ведь словам ты не веришь. Реши, скажи же сама, что я должен сделать. Но помни, Магдалена, кроме тебя, я никогда ни о ком не думал. Да и теперь ты одна в моем сердце. Нет и не будет у меня до самой смерти никого, кроме тебя.

На это она ответила так просто и искренне, что у меня голова закружилась от ее благородной прямоты — еще никогда не слыхал я, чтобы женщина говорила подобным образом.

— Пять лет назад, — начала она, неотрывно глядя мне в лицо, — ты сказал мне, что ради светлой памяти покойных и дорогих твоему сердцу людей ты расчистишь старое пепелище и на том месте, где когда-то стояла хатка твоих покойных родителей, поставишь дом для нас обоих. Ты открыл мне по секрету, что под навесом у твоего дяди припасены для этого тесаные бревна, а возле ручья свалены камни. Возвращайся же в родные края и приготовь уголок, где мы с тобою могли бы укрыться. Лучше всего, если ты бросишь свои скитания по белу свету. Нельзя оставаться бродягой с таким добрым сердцем, как у тебя. И я стала бы хозяйкой у тебя, если б ты согласился крестьянствовать. Говорю тебе так не потому, что хочу разбогатеть. Я и без того не бедна, но этим ты доказал бы свою любовь ко мне. Я же буду дожидаться тебя верно и преданно.

— Магдалена, — воскликнул я радостно, склоняясь над нею, и в глазах моих засияло столько звезд, сколько их было на небе в тот вечер.

Она остановила меня.

— Я еще не все сказала.

Я прошу ее сказать все.

— Буду ждать, чистая и непорочная, и замуж не выйду, даже если тебе понадобится год, два, три.

— Магдалена, — шепчу я,