Я остро ощущал стремление Солженицына пробиться, приспособиться. В «Телёнке» он откровенно пишет, что перед началом публикации, почувствовал, что настало его время, самое пробивное и проходимое – после XXII съезда. Второй положительный герой – Кавторанг у Александра Исаевича, конечно, коммунист. Где-то он восклицает, обращаясь к охране: «Вы не имеете права раздевать людей на морозе. Вы не советские люди, вы не знаете статьи девятой уголовного кодекса». Написано это, конечно, для того, чтобы «Один день» был напечатан, чтобы Хрущев мог сказать, что «Солженицын пишет с партийных позиций». Потом Солженицын, который «жил не по лжи» все это изъял из рассказа и даже специально указал в предуведомлении к последней редакции, что все предыдущие, прижизненные, не должны приниматься во внимание.

Я был человеком из другой среды, чем Солженицын и чем Шаламов, – среды, где была масса арестованных, в том числе брат моего деда и его жена, где были расстрелянные, уехавшие в эмиграцию. Но не было ни одного коммуниста. Для меня солженицынский лагерь не стал открытием. К этому времени я знал о гораздо более страшных лагерях. Знал в основном из книг, изданных в эмиграции. Говорили тогда очень скупо. Но среди моих знакомых было большое количество людей, вернувшихся из лагерей. Была, к примеру, Зинаида Константиновна Манакина. Когда-то признанная московская красавица, по мужу – княгиня Долгорукая. Смолянка, внешне очень похожая на Николая I, считалось даже, что она была незаконной дочерью императора. Изредка она меня приводила и к другим выжившим смолянкам. Среди близких наших знакомых был Сергей Александрович Бондарин, может быть, лучший из всей одесской плеяды прозаик; конечно, Португалов, Аркадий Белинков, Толя Жигулин.

И солженицынский рассказ мне показался очень прилизанным. Оказалось, что какие-то вещи я понял самостоятельно раньше, чем мне начал говорить об этом Шаламов. Из его устных и написанных рассказов для меня стало очевидным, что бригадир не может быть положительным персонажем на Колыме. Бригадир там – по самой своей должности – убийца, принуждающий истощенных, больных людей к непосильной для них работе, от которой они умирают (вспомним у Шаламова: «Я дал себе клятву, что я никогда не стану бригадиром и никого не буду отправлять на смерть»). Ничего этого Солженицын не понимал (более того, в «Архипелаге…» есть характерная сцена, где автор-рассказчик мечтает стать бригадиром). А может быть, не хотел понимать: ему нужны были положительные герои для успеха публикации – коммунист, бригадир, и он их придумал, не зная Колымы, не заботясь о трагической правде. Для меня было достаточно того, что нечего вообще выискивать в лагере положительного коммуниста. Очевидно, потом, прочитав «Колымские рассказы», я понял, что «Один день Ивана Денисовича» – ложь от начала и до конца. Ложь литературная, структурная.

Для меня было очевидно (все-таки я думал слегка литературоведчески), что «Один день Ивана Денисовича» построен, как «Первая любовь» Тургенева. Как классическая повесть тургеневского типа со всеми полагающимися атрибутами: завязкой, развитием действия, кульминацией, развязкой. У Солженицына все было заимствованное: и литературная форма, и язык. Но для мира, в котором смерть ожидает на каждом шагу, таится в каждой минуте, нужна была другая литературная форма. Не тургеневская. И это представление сближало меня с Шаламовым.

Можно говорить о том, что Солженицын чего-то не понимал, к чему-то приспосабливался… Потом стало понятно, что он приспосабливался и к Хрущёву, и к Твардовскому, и поэтому было так важно, что бригадир – коммунист, а сам Иван Денисович – крестьянин. Так или иначе, неприятие Александра Исаевича у нас было общее. Лишь позднее для меня стала очевидна гигантская социальная роль Солженицына в Советском Союзе как автора Ивана Денисовича, а во всем ужаснувшемся мире – как автора «Архипелага ГУЛАГ», и, наконец, как создателя Солженицынского фонда, который помогал и моим детям. Хотя отношение к литературным качествам его прозы осталось вполне сдержанным. Пожалуй, Солженицын – писатель, оказавший наибольшее влияние на русскую историю, даже в сравнении с протопопом Аввакумом и Львом Толстым. Но, конечно, гораздо менее даровитый.

«Колымские рассказы» я впервые прочел в 1963 году. Хотя тогда не все еще было написано. Шаламов дал мне сразу 5–6 рассказов, целую подборку. Его рассказы, как и стихи, являются частью цельной эпопеи. «КР» – это же не отдельные отрывки воспоминаний. В этом, как говорят сейчас некоторые биографы Шаламова, и состоит преступление, совершенное по отношению к Варламу Тихоновичу: то умышленное или неосознанное непонимание эпического характера его прозы как в России, так и за рубежом. Ощущение трагичности мира, присущее ему обобщенное представление о человеческой природе, заключенное во всем своде его прозы и неотделимых от них стихах. Даже когда «Колымские рассказы» все целиком попали на Запад, они печатались всего по несколько штук в «Новом журнале». Была нарушена их целостность, монолитность.

В «Юности» раз в восемь месяцев в результате больших усилий отдела поэзии удавалось напечатать пять-шесть стихотворений Шаламова из разных циклов. Так как «Юность» была единственным журналом, который печатал Шаламова, Полевой смог потребовать, чтобы он подписал покаянное письмо в «Литературную газету», когда вышла небольшая немецкая книжка его рассказов. И то, что Сиротинская пишет, как Шаламов добровольно много раз сочинял и переписывал это письмо – наглая ложь. Это был текст, написанный за него в редакции «Юности», а скорее – прямо на Лубянке, для которой Шаламов остается врагом даже сегодня и уж, конечно, был им в течение всей жизни. Олег Чухонцев, тогда сотрудник отдела поэзии, подробно рассказывает о том, как Полевой шантажировал Шаламова, пригласил его и сказал – вы не будете печататься ни у нас, ни в любом другом журнале, ни одна ваша книжка больше не выйдет, если вами не будет подписано и отправлено в «Литературную газету» такое письмо. Полевой заставил его еще и вступить в Союз писателей. Причем для Варлама Тихоновича это был постыдный и отвратительный поступок. Он до этого был членом групкома литераторов, то есть членом профсоюза, но очень плохо относился к тому, что и Солженицын, и другие вступали в организацию, созданную Сталиным для управления литературой. Варлам Тихонович в годы нашего знакомства был человеком жестким в своем литературном поведении. Скажем, для него было неприемлемо то, что Толя Жигулин, для того чтобы напечатать хоть какие-то свои лагерные стихи, перемежает их так называемыми «датскими», то есть написанными к советским датам. Для него было почти отвратительно, что Аркадий Викторович Белинков в первом издании книги о Тынянове, для того чтобы книга прошла, упоминает о том, как троцкисты отравляли колодцы. В этом и была тогда разница между Шаламовым