Думаю, они и впрямь не собирались меня освобождать, но месяца за два до конца срока в карцер, где я по обыкновению сидел, вдруг явился озабоченный начальник тюрьмы полковник Кузнецов со свитой и неожиданно спросил, откуда Сац – бывший секретарь Луначарского – знает его засекреченный телефон и спрашивает о моем здоровье? Я, естественно, сказал, что пусть это его, а не меня заботит, но понял, что Игорь Александрович, используя свои старинные связи, как-то раздобыл телефон начальника тюрьмы, так как письма от меня по обыкновению домой не доходили. Без этого, вероятно, они бы меня уморили, и Игорь Александрович перед смертью – я не успел его поблагодарить – спас мне жизнь.

Да, так 191-я статья Уголовного кодекса – это нанесение тяжких телесных увечий сотруднику милиции. На меня этот здоровенный майор с таким сожалением посмотрел – а я еще после долгих голодовок и карцеров вообще едва ходил – и с заметным удивлением спросил: «Ну что вы могли сделать сотруднику милиции?» И я ему честно сказал, что это просто ошибка в справке об освобождении.

Для Варлама Тихоновича надо было найти каких-то помощников, защитников в Москве. Меня самого отпускали из Боровска для поездки к жене, матери, детям раз в месяц на три дня.

Поэтому во второй или третий приход к Варламу Тихоновичу я взял с собой Сашу Морозова – литературоведа, специалиста по Мандельштаму и знакомого Шаламова по кружку Надежды Яковлевны, куда сперва был вхож и Варлам Тихонович. Оттуда, как из всех либеральных кругов Москвы, его «попросила», кажется, сама Надежда Яковлевна, как только выяснилось, что Шаламов мнит себя поэтом и прозаиком, а не только почитателем Мандельштама, да еще и возлагает надежду в сохранении своего архива на Сиротинскую, которую Надежда Яковлевна вполне оправданно считала сотрудницей КГБ (об этом Сиротинская написала сама).

Саша Морозов без меня в этом доме престарелых сделал две вещи, одна из которых была замечательная. Постоянно находясь с Варламом Тихоновичем и научившись разбирать его, в общем, очень невнятную речь, он понял, что Шаламов без перерыва бормочет, сочиняет все новые и новые стихи. Саша записал и опубликовал в «Вестнике РХД» в Париже последние шаламовские тексты. Это, конечно, было большое дело. Но одновременно Саша сделал вещь, которую делать не надо было ни в коем случае (и скромно умалчивает об этом в своих воспоминаниях). Он начал водить к Шаламову врачей, помощников, фотографов и просто либеральных московских дам. Приличных и с не очень приличной репутацией. С одной стороны, они заботились о Варламе Тихоновиче. Кто-то связал ему шапочку, кто-то ему что-то готовил, кто-то приносил фрукты, находил врачей, и все это было полезно. Но, с другой стороны, этот дом престарелых внезапно стал модным местом, как сейчас бы сказали, для московской либеральной тусовки. Это выяснилось месяца через два-три. Придя к Варламу Тихоновичу, я застал сразу трех московских дам и сказал Саше, что этого делать нельзя ни в коем случае, что это просто опасно. Пока к Шаламову никто не приходил, интереса к нему у КГБ уже почти не осталось, казалось, Сиротинская надежно его изолировала. Если бы к нему ходили два-три человека, скорее всего, это тоже было бы безопасно. Но когда к нему начали ходить ежедневно и разного возраста дамы начали рассказывать друг другу, что оказывается, есть такой Шаламов… А к этому времени вышел парижский том «Колымских рассказов». Шаламов наконец стал признанным на Западе писателем. Больше того, он получил премию Свободы французского ПЕН-клуба.

Я Саше вполне серьезно сказал, что он подставляет Варлама Тихоновича, у некоторых дам, что он приводил, была довольно сомнительная репутация. Саша жестко ответил: «Я сам знаю, что делать. Пусть ходят и замаливают свои грехи». Саша бывал временами очень решительным и упрямым человеком, но, к несчастью, ему не хватало опыта. Я почти не бывал в Москве и не мог ничего изменить.

Кончилось все гибелью Варлама Тихоновича. Чтобы его совершенно изолировать, устроили новую медкомиссию и по ее заключению решили перевезти Шаламова в закрытый психодиспансер. Он боролся, сопротивлялся, не давал себя одевать. Вероятно, считал (и был недалек от истины), что это арест. Его насильно, полуголого, зимой запихивали в машину-перевозку, конечно, простудили, и на третий день он там умер от воспаления легких.

О смерти Варлама Тихоновича мне сообщила Таня Трусова, один из основных сотрудников «Бюллетеня «В», которая до этого уже присоединилась к письму Сахарова с протестом против агрессии в Афганистане.

Она то ли приехала ко мне в Боровск, то ли как-то передала о том, что меня, как человека, не просто знавшего Варлама Тихоновича, но и вернувшегося из тюрьмы, просят сказать надгробное слово.

И я написал его. Варлама Тихоновича отпевали у Николы в Кузнецах, в Вишняковском переулке. В этом замечательном храме у гроба всю службу простоял с палкой много помогавший мне, когда я был в Ярославском лагере, Владимир Яковлевич Лакшин, возможно чувствуя вину за то, что в «Новом мире» не был опубликован Шаламов. Он знал, что я через Игоря Александровича Саца пытался уговорить Твардовского напечатать прозу Шаламова.

Я вышел на паперть. Там стояла Сиротинская. По-видимому, она пришла к самому концу службы. В церковь не входила. Когда подали транспорт, она тут же забралась в машину с гробом. Там было еще несколько автобусов. Отношение к ней было такое, что никто не захотел даже сидеть с ней рядом. Я, тем не менее, решил, что хочу проводить Варлама Тихоновича. Сел на некотором отдалении. И где-то в ногах у него сел какой-то стукач, довольно известный тогда в Москве мальчишка. Так мы втроем доехали до кладбища. Была зима, много снега, и подъехать к вырытой могиле было невозможно. Надо было довольно долго идти. Выстроилась длинная цепь за гробом. Впереди встал Боря Михайлов, который запевал, стал руководить шествием. И так, с пением псалма, мы дошли до могилы, опустили гроб. Я хотел сказать приготовленное надгробное слово, но тут Боря подошел ко мне и сказал: «Вы знаете, Варлам Тихонович был против того, чтобы что-то говорили на его могиле». Я тогда не сообразил, что Боря Михайлов не был знаком с Шаламовым и ничего знать о его желании не мог. Но в результате почти в молчании, после двух прочитанных стихотворений все – было человек сто, наверное, – бросили по горсти земли со снегом, была засыпана могила, и мы уехали на поминки в квартиру переводчика «Улисса» Джойса и