я никуда не собирался. На вопросы: «Вам же здесь все не нравится?» (у меня был надзор: я каждый месяц должен был являться в милицию в эти три года между двумя сроками), «Почему вы не уезжаете?» – я ответил: «Да нельзя сказать, что все мне не нравится – мне вы не нравитесь. А все остальное ничего». Я периодически переставал разговаривать с Сергеем, потому что, с моей точки зрения, он вёл себя совершенно непристойно, а я был человек тогда довольно холодноватый. Всегда даже со сверстниками был на «вы». Сергея перестал называть по имени-отчеству через много лет и после нескольких его просьб – ему это было от почти домашнего человека непривычно и неудобно. Однажды я пришел к нему, и он открыл дверь без брюк, в трусах. Я посмотрел и говорю: «Ну, почему вы так себя ведете? Мы не близко с вами знакомы». – «По-моему, у меня прямые ноги, и показать их не стыдно». Я повернулся, – «Ну, когда будете вести себя пристойней…» – ушел и после этого месяца три с ним не разговаривал.

Но после этого однажды он ко мне прислал какого-то парня, который часто у него крутился – Юру Милко, и тот буквально потащил меня на студию Довженко, где Сергею дали просмотровый зал, чтобы показать знакомым «Цвет граната» (не сохранившийся, еще не перемонтированный Юткевичем, с армянскими или грузинскими титрами, и они были поразительно красиво вписаны в кадр, а главное, вся изобразительная логика была другой). После этого показал «Киевские фрески», которые назвал материалом к фильму, и две небольшие ленты молодых киевских режиссеров, которых он считал очень талантливыми: «Предателя» Ромы Балаяна и второй – украинца Леонида Осыки.

Потом я еще несколько раз встречал этого Юру Милко, и это оказалось довольно забавно. Он изображал из себя украинского националиста, обличал генерала КГБ Кирпиченко в том, что фамилия у того должна быть другая: ведь по-украински нет слова «кирпич», а есть «цегла». А я и не знал тогда, что есть такой генерал. Потом Юра, зная, что я что-то покупаю, принес ко мне домой десять серебряных русских стаканов XVIII века и, кажется, серебряный оклад иконы Георгия Победоносца. Стаканы были первоклассные, названная цена – не то чтобы низкой, но уж вещи были замечательные. Сильно поднапрягшись и что-то заняв, я стаканы купил. Потом случайно встретил Юру, уже после ареста Сергея. Рассказал, что он приводил ко мне мерзавца, которого к нему внедрили. Юра ответил: «Ну почему же он мерзавец, он же был на работе, оперативник, а не стукач». Я про себя удивился, что, оказывается, можно по-разному относиться к штатным и нештатным сотрудникам КГБ.

Но в следующий раз я встретился с Милко после моего ареста на очной ставке в тюрьме «Матросская тишина». Меня подняли из карцера, где на бетонный пол сознательно, чего я не понимал тогда по неопытности, была налита сантиметров на пять вода. У меня воспалились уши, чувствовал я себя довольно плохо, был в рваном карцерном рубище, а Юра – спортивный, нарядный – очень обстоятельно начал рассказывать, как я покупал у него серебряные стаканы. По сути дела, это не имело никакого значения – ну купил стаканы, никому их не продавал, вероятно, и сейчас они у жены. Но я с омерзением подумал, увидев, что его привезли из Киева: им надо хоть кого-нибудь впутать, хоть в чем-то меня обвинить, и теперь они будут таскать всех моих знакомых, большей частью стариков, в надежде хоть чего-нибудь добиться. И я вполне сознательно, без связи с Милко, во время этой очной ставки дал следователю маленькую зацепочку о том, что профессионально занимаюсь литературой эмиграции, понимал, что за книги давал знакомым. Потом, знакомясь с моим делом, Татьяна Георгиевна Кузнецова спросила меня:

– Но вы же так держались, и обвинить вас было не в чем, зачем вы согласились на частичное признание вины о распространении, дали следователю зацепку?

Я не хотел объяснять, что был ослаблен карцером и кто такой Юра Милко, и коротко ей ответил:

– Шантаж.

На самом деле никакого прямого шантажа не было, но было бесспорное омерзение и желание защитить друзей от все новых и новых допросов и других вызовов из Киева, так что очная ставка с Милко для следствия оказалась результативной, хотя имя его ни в обвинительном заключении, ни в зале суда не упоминалось. И это было характерно: с одной стороны, имя сотрудника КГБ нигде не должно упоминаться, с другой – следователи пошли на его открытое участие только потому, что сфабриковать мое дело им стало трудно. А значит, я был прав, когда ожидал, что они будут теребить моих, иногда пожилых, знакомых, – впрочем, это и произошло уже в заседаниях суда, но, вероятно, в меньших размерах и с небольшим успехом.

Последняя моя встреча с Милко, ради которой я все это рассказываю, состоялась через 14 лет, в 1989 году. Мне уже вручили в Нью-Орлеане премию «Золотое перо свободы», телевидение, газеты и журналы много обо мне писали, я вернулся в Вашингтон для каких-то встреч, и вдруг в номере отеля «Шератон», где я жил, раздался телефонный звонок. К моему удивлению, звонил Милко и хотел встретиться. Пришел ко мне и для начала объяснил, что теперь работает в Госдепартаменте – преподает украинский язык его сотрудникам. Говорил, что вынужден был давать обо мне показания, потому что иначе ему не разрешали жениться на американке и уехать из СССР. Рассказывал, как попал на работу в Госдепартамент, не объяснил, но сказал, что написал при своем приеме на работу о том, что давал против меня показания. Потом имел наглость предложить мне выступить и перед слушателями его группы (я тогда много выступал, рассказывал о положении в СССР).

Конечно, Юрий Милко был сотрудником КГБ, приставленным к Сергею в Киеве, а потом «выбился в люди», добился направления в США. Вероятно, удалось соблазнить подходящую американку. Правда, рассказывая о своем доме где-то в Вермонте, жену он не упоминал.

После того, как Юра Милко притащил меня на просмотр фильмов Сергея, знакомство наше восстановилось. Фильмы его производили ошеломляющее впечатление. Я ведь до этого ни одной картины, кроме «Теней забытых предков», не видел. В чем-то отношения наши стали ближе. По его настоянию мы даже перешли на «ты», чего у меня не было даже с моими (но не университетскими) сверстниками. Впрочем, я знаю, в чем стали отношения ближе – в его бесконечных рассказах. Почти все они были откровенно эротичны. Возможно, его чуть раздражали моя откровенная холодноватость в общении