Шрифт:
Закладка:
По-видимому, перспектива быть свидетелем на суде у Сергея для него была хуже смерти. Любопытно, что никто, кроме меня, не рассказывал этого руководству музея Параджанова. И они сказали, что всю эту историю они слышат в первый раз, и об этом гэбисте, и о гибели Миши.
В одном из писем в тюрьму мама мне написала, что Сергея освободили. Я ей ответил, что очень этому рад, но поддерживать с ним отношений больше не буду, потому что то ли от своих фантазий, то ли от запуганности он едва не усложнил довольно серьезно мне жизнь, но, может быть, это было вранье следователя. На самом деле так и оказалось. Ничего кроме следовательского вранья не было, и обижаться на Сергея мне было нечего.
Надо сказать, я ругал маму за то, что она отказала Сергею Иосифовичу, – конечно, ей было 70 лет, и она совершенно не собиралась выходить замуж. Я ей сказал, что, наверное, Сергею надо было уехать. «Он считал, что, поскольку меня выгоняют, то он с тобой уедет, а ты не дала ему этой возможности», – говорил я маме. Оказалось, что все было совсем не так, что его приглашали и Феллини, и Тонино Гуэрра, но он сам не хотел уезжать, то есть предложение моей матери выйти за него замуж было очередной творческой его идеей. По-видимому, его очень эстетически привлекали сохранившиеся у нас в доме остатки какого-то совсем другого мира. Впрочем, Саша Антипенко много позже рассказал мне, что Сергей делал предложение выйти за него замуж и еще более пожилой, считавшей, что в жизни видела только двух великих режиссеров – Довженко и Параджанова – Лиле Брик. Похоже, Сергей пытался осваивать новые для него миры еще и таким – семейным – способом.
Арест Параджанова был фактическим концом Московского фестиваля, до этого довольно крупного и престижного в мире. После его ареста ни один серьезный режиссер и актер в Москву не приехал. Для проформы фестиваль проводили, но никакого значения для культурной жизни он не имел. Как и сейчас не имеет.
Глава VIII
Виктор Некрасов
Еще до знакомства с Сергеем я, как и говорил, принес бутылку, переданную Натальей Владимировной Кодрянской Некрасову. Пить он ее со мной не стал, спрятал в шкаф, и мы начали вспоминать общих знакомых, в первую очередь, близкую нам семью Сацев. Тогда же мне было объяснено, сколько звонков надо выждать по телефону, потом положить трубку и перезвонить опять, чтобы после третьего звонка Виктор Платонович поднял трубку, как три раза звонить в дверь, а по том – после перерыва – один раз, чтобы открыл дверь он или Саша Ткаченко, с которым я уже познакомился (до того, как был представлен не встававшей много лет с кровати в соседней маленькой спальне-кабинетике Зинаиде Николаевне – матери Некрасова). В разговоре с Виктором Платоновичем мы скоро выяснили, что оба – из старых киевских семей. Даже гимназия Некрасова – Никитенко – лучшая мужская и мамина гимназия – Жекулиной – лучшая женская, где преподавала математику и моя бабушка, закончившая Бестужевские курсы, – все у нас пересекалось. Но за окном смеркалось. И Некрасов предложил выйти на воздух.
Тут же на Крещатике вокруг нас образовалась небольшая стайка молодых людей и девушек, которые все называли Некрасова Викой и были озабочены одним – что и где спокойно выпить. Наскребли несколько рублей и кучу мелочи и решили, что этого хватит на бутылку крепленого вина «Агдам» (в просторечии называемого «краской») и бутылочку «сухенького» за 72 копейки. Решили идти за ними в «Первый» гастроном на углу улицы Ленина, который работал до восьми (при Хрущёве были введены ограничения на продажу спиртного, которые еще не были отменены и поэтому вечером поиск места для покупки алкоголя был нелегкой задачей). Половина собранных по карманам денег была моей, поэтому меня охотно приняли в компанию, хотя я Некрасова вплоть до последней нашей встречи всегда называл Виктором Платоновичем, и остальных ребят, с которыми за годы жизни познакомился, а с некоторыми – и подружился, называл по имени, но всегда на «вы». Но они к этому привыкли. Впрочем, и я привык приходить на Крещатик. В тот вечер нашли где-то во дворе скамейку, где можно было расположиться; одна из девочек, которую звали Оля, как выяснилось, всегда носила в сумочке набор пластиковых стаканов, так что пить «из горла» не приходилось. Потом, пройдя по Крещатику, встретили еще кого-то с бутылкой из этой же компании, в другом дворе выпили и ее. Опять вышли на Крещатик, но тут уже никого не встретили и, слава богу, разъехались по домам.
Дня через два Некрасов повел меня на Андреевский спуск показывать обнаруженный им – чем он очень гордился – домик Булгакова. Я Булгакова не любил, считал «самым большим маленьким русским писателем», но делать было мне в Киеве нечего, старых знакомых не осталось. Прогулка кончилась опять Крещатиком, опять парой бутылок плохого вина в разных дворах и хождением веселой компанией от гастронома к гастроному. В Москве в эти годы много пили, в том числе и мои знакомые – актеры и художники, студенты и литераторы, правда, чаще всего водку, – крещатиковские сравнительно небольшие дозы слабого спиртного на меня не действовали. Но в Москве делали это, конечно, не по дворам, и все знали свою меру. Где-то, бесспорно, бывали алкоголики, но среди моих знакомых их не было, а потому я оказался неспособен понять Некрасова. Вскоре он мне извиняющимся голосом сказал: у него такая молодая и не очень подходящая ему компания, потому что ему надоели старики. И я вполне с ним согласился – тем более что и многие мои знакомые были старше меня, – даже не подумав, что причина у Некрасова была совсем в другом. Выпивки во дворах, которые на год или два для меня стали привычны, меня скорее развлекали, чем стесняли, к тому же года два у меня и не было почти других знакомых в Киеве.
Но было бы неправдой сказать, что с Некрасовым мы ничем, кроме выпивки, не занимались и ни о чем не говорили. Однажды мы ходили в Литфонд, где Некрасов пытался получить ссуду и с гордостью рассказывал, что после критики Хрущёва ему помогают Юрий Трифонов и «всё прогрессивное человечество». Но денег
