и приставляли, но потом убеждали продолжать работать на КГБ безотказным в те годы доводом: «Ну, мы же все равно будем всё о нем знать, так лучше расскажите о нем вы, который его любит, который хочет ему помочь, чем кто-то равнодушный или даже враждебный».

Саша так возился с Некрасовым, пытался удержать его, если мог, от очередной выпивки, в таком искреннем отчаянии был, когда в Киев, наконец, приехал давно приглашаемый и трогательно описанный в «Окопах Сталинграда» ординарец Некрасова Валега (я ничего этого не помнил, а Саня все знал и судорожно искал выход), но Некрасов был в состоянии чудовищного запоя и мало того, что не мог встретить Валегу на вокзале, но и показать его такого ни в этот день, ни на следующий Саня счел невозможным. А Валеге, приглашенно му Некрасовым, по-советски нищему, с трудом выкроившему деньги на дорогу и отгул на три дня, надо было что-то объяснять, как-то его встречать, устраивать.

Как и Некрасов, Саня переживал по поводу начавшихся вдруг неприятностей по партийной линии. Я слушал все это со скукой – вольно ж ему было туда лезть. Популярным тогда был анекдот:

– Моисей Семенович, ви вступили в партию?

Моисей Семенович поднимает ногу, осматривает подошву:

– Где?

Но оба с важностью говорили: «Он же вступил в партию под Сталинградом».

Я думаю, что только от Сани Ткаченко Некрасов, живший с уже давно не встающей с кровати и, видимо, давно примирившейся с образом жизни сына матерью Зинаидой Николаевной, в доме, где убирала вечно ворчавшая, но абсолютно преданная Ганя, много лет получал то необходимое каждому, да еще больному, человеку душевное тепло и неподдельную заботу. Я думаю, что Саша Ткаченко искренне любил Виктора Платоновича, Некрасов был и, вероятно, остался единственным и главным человеком в его жизни, и, как бы ни сложилась дальнейшая жизнь Саши, мне искренне его жаль. Впрочем, и Виктор Платонович всегда старался сделать для Саши что-то приятное. Из поездки во Францию привез ему белые экзотические джинсы французских ковбоев (гардьенов), объезжавших диких лошадей в провинции Камарг. Думаю, что Некрасову, впервые попавшему заграницу, было нелегко выполнить Сашину просьбу. Но удалось.

Конечно, я должен был понимать, что Некрасов – запойный пьяница, что он тяжело болен, но я был из московской среды, где многие при встречах пили, до возвращения в Киев почти постоянно выпивал по ночам в нашей студенческой компании, но не умел отличить готовность, желание выпить от хронического алкоголизма.

Мои ежедневные пьянки с Некрасовым прекратились году в 1972-м довольно неожиданным и забавным образом. Прихожу я среди дня летом домой, встречает меня мама, которая с утра куда-то уходила, но, вернувшись, обнаружила возле нашего подъезда целую депутацию в основном среднего возраста киевских евреев, которые хотели с ней поговорить. Выяснилось, что они знали не только где я живу, но и имя и отчество моей матери. Маме начали объяснять: «Ви же интеллигентная женщина, ви же должны понимать, что Виктор Некрасов – великий писатель, и наш долг – его оберегать. Конечно, ему очень забавно слушать рассказы вашего сына, а Сергею хочется выпить за его счет. Но ви же интеллигентная женщина, и мы вам предлагаем: мы каждый месяц будем давать вам деньги, чтобы ваш сын не спаивал Некрасова, а пил у себя дома. Вот вам первый взнос – мы надеемся, этого хватит». Мама депутацию выгнала, денег у них не взяла, а я очень разозлился. Сказал, что зря не взяла у них денег, что было бы некоторой компенсацией, поскольку на самом деле денег у Некрасова никогда не было. Он всегда пил за чужой счет, а со мной – в основном за мой (я все-таки привозил какие-то гонорары из Москвы, а еще продал за пару лет три довольно хорошие картины киевскому коллекционеру Давиду Лазаревичу Сигалову). Ту пенсию, которую получал Некрасов, редкие гонорары и помощь от других писателей он полностью отдавал Гане на содержание квартиры, матери и хоть какую-то еду.

Вечером я всё рассказал Некрасову, и, к моему возмущению, он не выругался, разыскивать депутацию не стал, передо мной и моей мамой, с которой был знаком, не извинился, а вся эта история ему явно понравилась. Ему было приятно, что о нем так заботятся.

Но мне уже до смерти надоели и пьянки, и Некрасов с его одним и тем же анекдотом о Москве в 2000-м году: «Человек тихо сидит в кафе, прихлёбывает кофе, неторопливо просматривает лежащие перед ним бумаги. Потом подзывает официанта и просит принести газеты – «Вечернюю Москву», «Труд» и «Правду». Официант приносит.

– Но вы не принесли мне «Правду».

– «Правда» больше не издается.

Проходит еще минут десять, посетитель опять подзывает официанта:

– Принесите мне «Литературную газету», «Экономическую газе ту» и «Правду».

Официант уходит, возвращается с газетами, но посетитель опять недоволен:

– Вы не принесли мне «Правду».

– Я же вам сказал: «Правда» больше не издается.

– Повторяй, повторяй, мой милый».

К тому же моя жена, так и не найдя работы в Киеве, уехала в отчаянии в Москву, где наши однокурсники устроили ее в Управление советских международных выставок. После чего удалось устроить ей сперва временную прописку, а потом – даже однокомнатную кооперативную квартиру на выселках (для этого, правда, нам пришлось на два года развестись: с таким мужем это было невозможно). В результате и депутации, и Томиного бегства я совершенно перестал не только видеться, но даже говорить по телефону с Некрасовым.

Однажды днем встретил его, кажется, трезвого, на Крещатике с веселой компанией журналистов из агентства печати «Новости», среди которых был Гелий Снегирёв. Некрасов подошел ко мне: «Почему вы обо мне забыли? Я же не такой плохой человек», – сказал мне, манерничая. Я промолчал, да и компания преуспевающих советских журналистов была для меня откровенно чужой. С Гелием, как и с другими, я, благодаря Некрасову, был знаком, но никакого интереса он у меня не вызывал. Высокий, довольно красивый мужик, у которого на лице было написано, что главной его заботой, как он откровенно и написал потом в книге «Роман-донос», было приобретение модных американских джинсов. Правда, я знал, что, будучи не только приятелем Некрасова, но и главным режиссером Укркинохроники, Гелий в 1966 году послал операторов снимать митинг в Бабьем Яру. Знал, конечно, что эти съемки нигде не были показаны и что у Гелия были какие-то неприятности. Но, конечно, мне и в голову не приходило, что он расплатится жизнью и за свои добрые отношения с Некрасовым, и за свои собственные, все же не ограничивавшиеся