долг и путь. Шаламов подошел ко мне и начал спрашивать, не знаю ли я кого-нибудь, кто занимается Репиным, его самым ранним, чугуевским периодом. Я пожал плечами: Репин не был любопытным для меня художником. Сказал, что никого, кроме Ильи Самойловича Зильберштейна, выпустившего три тома о Репине, я не знаю, телефон его могу дать, предложил сослаться на меня. Совершенно не понимая при этом, что стояло за странным интересом Шаламова. Не знал, что Сиротинская уже соблазнила Варлама Тихоновича, и тот, видимо, помогал собирать ей материалы о Репине для готовящейся тогда в ЦГАЛИ публикации. Было забавно, что я дал ему телефон Зильберштейна, женой которого была Наталья Борисовна Волкова, в те годы директор ЦГАЛИ и начальник Сиротинской.

Вскоре меня арестовали. Я вернулся через пять лет. Жить в Москве мне не разрешалось: у меня был надзор и запрет на проживание даже в Московской области, но у меня была пара месяцев, для того чтобы найти себе где-то жилье. Со мной эти месяцы как с писаной торбой возились старые знакомые, старались помочь мне, в чем могли, – Миша Айзенберг, Лёня Глезеров, Саша Морозов. И в первый же вечер я спросил: «А где Варлам Тихонович?» Произошли, конечно, существенные изменения в уголовной жизни, да и я был совсем в других местах, не на Колыме. Но мне, естественно, очень хотелось обсудить с ним свои тюремные и недолгие лагерные впечатления. И вдруг выяснилось, что никто не знает, где Варлам Тихонович, и давно его не видели.

После возвращения из лагеря мое отношение к тому вынужденному письму Шаламова изменилось. Помню, как в 1980 году, идя с Толей Марченко, который искал мне дом в Карабаново, и слушая его рассказы об авторах «Метрополя» – кто из них струсил и покаялся, кто нет – я Толе сказал: «Конечно, «покаянцы» были неправы, потому что ни у одного из них не было такого чувства ответственности перед русской, перед мировой литературой, которое было у Шаламова, понимавшего, что он был обязан не только написать, но и сохранить во враждебной и дикой советской среде всё, им написанное». Толя посмотрел на меня с удивлением: ему была непонятна разница не общественных, а литературных масштабов Шаламова и авторов «Метрополя».

По просьбе Лёни Глезерова Юра Фрейдин как-то смог отыскать дом престарелых, куда был помещен Варлам Тихонович. Мы пошли с туда Лёней, который очень стеснялся и сам, по-моему, к Шаламову не зашел. А мне необычайно обрадовалась главный врач. Сказала: «Ну вот, наконец, хоть кто-то к нему пришел. Все эти годы к нему не приходит никто. А с ним ведь так тяжело, и так его жаль. Только присылают какие-то приглашения в Дом литераторов, да еще раз в год приходят две какие-то женщины из Литфонда, приносят коробку конфет к 1 мая. С ним все так трудно, даже покормить его, да и какая у нас еда».

Это действительно было тягостное зрелище: он лежал на голом матрасе – с него, как жаловались санитарки, он постоянно срывал простыню, – и эти пожилые женщины, конечно, не могли его, исхудавшего до костей, но все же гигантского поднимать и постоянно перестилать ему постель. На шее у Шаламова, о чем вспоминает и Олег Чухонцев, постоянно было по лагерной привычке грязное вафельное полотенце. Потом были сделаны фотографии – достаточно страшные, но все же в состоянии гораздо более ухоженном, чем то, что я увидел в те первые дни. К счастью, его соседом по комнате был тихий, безобидный старик (по-моему, с болезнью Паркинсона в одной из последних стадий), к которому регулярно приходила дочь, приносила какие-то яблоки, сладости, какую-то не больничную еду, которой угощала и Варлама Тихоновича. У него самого не было абсолютно ничего. Накормить его даже казенной пищей было трудно. Руки у него дрожали так, что он иногда не хотел, а иногда и не мог пить прямо из миски принесенную кашу – всю расплескивал. Кормить его с ложки няньки не очень-то и хотели.

Шаламов узнал меня сразу же. Был, очевидно, рад, взял за руку и долго не отпускал, но говорил неразборчиво, и то, что он хотел мне сказать, я большей частью не понимал. Посидел у него какое-то время. Что-то мы с Леней принесли, какие-то апельсины – то, что можно было найти в 1980-м году.

Шаламов в доме для престарелых

Я сам не мог постоянно помогать Шаламову. В эти дни я с большим трудом, тайком уйдя от слежки, смог купить дом в Боровске, и делать это приходилось тайно, потому что мне ни при каких условиях не хотели продавать недвижимость. У меня был штамп «Подлежит документированию по месту прописки», то есть гласный надзор. Если я сниму комнату за сто километров от Москвы, то буду зависеть от квартирной хозяйки, как это было в свое время с Толей Марченко. Что ей скажет милиционер, то она и напишет. И, соответственно, если у тебя надзор, то она напишет, что ты пришел домой на два часа позже. Поэтому нужно было купить хоть какой-то, но свой дом, чтобы не было лишнего лжесвидетеля. Толя Марченко с Ларой Богораз старались найти мне дом у них в Карабаново. Но все кончилось тем, что председатель райисполкома, разрешение которого в моем случае было обязательно, посмотрел на меня и сказал: «В своем районе я вам дома не продам». Так что Александровский район для меня оказался закрыт, и тогда мне кто-то сказал, что в Боровске на рынке висит объявление о продаже дома, и я, с трудом уйдя от слежки, тайком приехал в Боровск и мгновенно, – к счастью, у меня были деньги от проданных картин (у меня конфисковали сперва не всё и пытались купить еще и тем, что только часть забрали, говорили: «Вы же видите, как мы к вам хорошо относимся»), – тут же купил дом. Дом был дороговат и поэтому его не покупали, но племянник бывшей хозяйки был замначальника отделения милиции, и он в тот же день меня прописал в доме. Несмотря на это, купчую не давали оформить (о моих попытках купить дом быстро узнали в КГБ), кто-то пытался этот дом перекупить, но майор мне просто поставил штамп в паспорт, и теперь по закону у меня был приоритет на покупку. На руку была и описка в моей справке об освобождении. Вместо 190-«прим» у меня там стояла 191 статья. Дело в том, что в Верхнеуральской тюрьме мне справку об освобождении выписывали ночью, чтобы