вполне очевидна. Вынужденная заметка Шаламова касалась совсем не французского тома, который стал потрясением для европейской литературы. Шаламову тут же была присуждена премия Свободы, все рецензии были восторженные, и их было множество. Не была замечена никем, кроме КГБ, вышедшая за несколько лет до этого маленькая книга по-немецки.

Никакой квартиры у Шаламова не было – была комната в коммунальной квартире, и он обманом был водворен в Дом для престарелых. А главное, писались «Колымские рассказы» совсем не раздавленным, а мощным, небывало мужественным человеком, боровшимся практически в одиночку и своими книгами, и непоколебимыми принципами поведения, и морализмом, и готовностью все принять как с гибельным для человека режимом, так и с хорошо устроившейся советской интеллигенцией.

К тому же надо понимать, что положение Шаламова было сложнее, чьего бы то ни было. Варлам Тихонович был из молодых троцкистов. Он на всю жизнь отказался от мира своего отца – известного православного священника. Хотя по оставленному мне эпиграфу к его стихам видно, что Царствие Твое (написанное Шаламовым именно так, с прописных букв) не было ему чуждо.

Я думаю, что троцкизм для Варлама Тихоновича был важен и как серьезная левая философская идея (хотя у него есть, конечно, совершенно возмутительные места, скажем, в его «Четвертой Вологде», где он радуется расстрелам, которые осуществлял Кедров), и тем, что Троцкий был в те годы сторонником свободы слова, свободы мысли, дискуссии хотя бы для себя и своих союзников. К тому же Шаламов и как начинающий писатель был из круга формалистов и «леваков», ЛЕФа, семинаров Третьякова, дома Бриков. А советский либерализм не имел философской опоры, если не считать «Из-под глыб» или заявлений Солженицына, которые интуитивно, инстинктивно были правыми, а значит, далекими от мировоззрения Шаламова, для которого не бытописательство, а философское определение мира оставалось важнейшей задачей.

Я думаю, что из левой идеологии, которая сейчас, слава богу, уходит в прошлое, выросло не так уж много великих творцов. Среди них, конечно, Пикассо, может быть, Малевич с его анархистским прошлым и Эйзенштейн, но единственным подлинно великим в мировой литературе XX века порождением левой культуры и левой общественной мысли, и лефовской школы был как раз Варлам Тихонович Шаламов, куда более значительный, чем Маяковский. Потому что и поэтика и подготовленность Шаламова к новому и беспощадному миру, который он видел в самой чудовищной форме, и сделала его великим писателем, позволила написать ему реквием по России и поставить все главные вопросы о человеческой природе.

Шаламов не отказывался от своих юношеских взглядов, не называл их ошибочными, не критиковал никого из современников. Помню, с каким отвращением к беспамятности, к безграмотности он говорил мне, что всегда ставят рядом (после текстов Ленина) Каменева и Зиновьева, а они были совсем разные люди и совсем не похожие друг на друга политические деятели. У Шаламова эта память оставалась живой, важной для него. Впрочем, здесь я не был для него заинтересованным собеседником. Поэтому для Шаламова так важен был диалог с Асмусом. Он пробовал говорить и со мной, неожиданно большой интерес проявлял к философской поэзии Михаила Кузмина, но я не был готов к серьезным философским размышлениям.

Но вернемся к началу нашего знакомства. Организовать вечер с ним так и не удалось. Но до 1968 года, до моего переезда в Киев Варлам Тихонович был в постоянном круге моего общения. Хотя этот круг был достаточно широкий – у молодых людей в жизни много всяких интересов. В том году случилось, что я написал ему возмущенное письмо, о котором уже рассказывал.

Уезжая в Киев, я хотел попрощаться. Его тогда осаждал какой-то очередной стукач, по голосу он меня не узнал, наговорил что-то вроде «я же просил вас мне не звонить, и я не хочу вас видеть», и так далее… Перед этим по моему предложению он мне дал свой рассказ «Академик» в надежде, что в киевском журнале «Радуга» я смогу его напечатать. Варлам Тихонович даже готов был отказаться от последней строки, где речь о том, что у журналиста, который приходит к академику, перебиты плечевые суставы.

С публикацией в «Радуге» у меня ничего не вышло. Я рассчитывал, что в Киеве просто не знают, кто такой Шаламов, хотя если бы подумал, то Варлама Тихоновича сильно бы не обнадеживал. Видимо, по доносу «Юности» на «Сельскую молодежь» было вынесено закрытое постановление ЦК КПСС, где перечислялись крамольные авторы и их произведения (в том числе Шаламов). Я это понят, когда после ухода из «Юности» мне в издательстве «Искусство» предложили собрать небольшую книжку стихов современных поэтов. И я туда включил «Чёрного кота» Окуджавы как уже опубликованного, то есть прошедшего цензуру. И вдруг заведующий отделом, который сам мне и предложил составить этот сборник, начал кричать, что я пытаюсь добиться его увольнения, что я чуть ли не провокатор. Я ничего не мог понять, моя готовность убрать «Кота» уже ничему не помогала. Видимо, по доносу «Юности» на «Сельскую молодёжь» было вынесено закрытое постановление ЦК КПСС, где перечислялись крамольные авторы и их произведения, а редколлегия «Сельской молодёжи» была тут же распущена. Но я не был членом партии и ничего о постановлении не знал, кроме последствий, конечно. Но редактор в «Искусстве» был знаком не только с постановлением, но он очевидно был уверен, что мне об этом документе должно быть известно.

Редактор «Радуги» в Киеве был членом партии и должен был быть знаком с постановлением ЦК. Он хотя бы из него знал, что Шаламов является крамольным автором, и ожидаемо отказался печатать рассказ, несмотря на уговоры и мои, и Некрасова, который Шаламова не читал, но меня поддержал.

О плане напечатать «Академика» в «Радуге» я совершенно забыл. А потом у себя среди разных, в основном, тюремных, писем сперва на шел его ответ со стишком, который цитирую в самом начале, а потом и большое письмо, видимо, предшествующее стишку.

В последний раз я видел Варлама Тихоновича здоровым, как ни странно, в Ленинской библиотеке – это была последняя встреча перед моим арестом. Я вдруг заметил его в научных залах среди каталогов, одетого более аккуратно, чем обычно. Удивился – я в библиотеке бывал часто, но Шаламова никогда прежде там не встречал. После его оправдательного письма в «Литературную газету» я к нему не приходил, и даже написал еще одно возмущенное, сохранившееся у меня письмо о том, что не хочу быть с ним больше знаком, но письмо не отправил – все же не так ясно, как теперь, но понимал, что у Шаламова свой особый