что в их части архива Шаламова есть мое более-менее ругательное письмо к Варламу Тихоновичу. Своеобразно вспоминал он это письмо в Доме литераторов на просмотре фильма о Шаламове, очень красивого, но основанного на лжи Сиротинской об их трогательном романе. Это был парный показ, и второй фильм – о Георгии Демидове – полностью опровергал историю, пропагандируемую Сиротинской и ее семейством. В фильме о Демидове вполне внятно рассказывалось, как наряду с обыском и конфискацией его лагерных рукописей у него дома, гэбисты одновременно (конечно, в результате предварительного наблюдения – как следили и за Шаламовым – сохранились их фотографии) изъяли копии демидовских рукописей повсюду, где он их прятал для сохранности. И после такого рассказа о хорошем, но не первоклассном писателе-лагернике в историю с бережно сохраненными рукописями великого Шаламова (живущего в Москве, а не в Харькове!), которыми КГБ якобы совершенно не интересовался, и Сиротинская в его жизни появилась исключительно по любви, верилось с трудом. После этого я выступил и сказал, что ее, очевидно, не только сотрудницу МВД (ЦГАЛИ, где она работала, как и все архивы, был подразделением МВД), но и сотрудницу КГБ – иначе ей не давали бы такие «доверительные» поручения – просто «подложили» под Шаламова, чтобы она забрала его архив. Сын Сиротинской заявил, что, судя по моему письму, у меня с Шаламовым хороших отношений не было. А потом повторил то же самое во время презентации шаламовской выставки в «Мемориале», по глупости не заметив, что в экспозиции лежат конверт и письмо – стишок Варлама Тихоновича с его ответом на мое письмо:

Дорогой Сергей Иванович!

В любой день и час

Я рад видеть вас.

Ваш Варлам Тихонович Шаламов

Это четверостишие особенно трогательно, потому что оно пришло через неделю после большого и все объясняющего письма Варлама Тихоновича. Само это письмо поражает своей интонацией, обилием извинений, упоминанием о боли, испытанной и мной и Шаламовым.

1 апреля 1968 г. 8.30

Дорогой Сергей Иванович!

Отвечаю Вам не только в первый час после получения Вашего письма, но в ту же минуту, не выпуская Вашего письма из рук.

Случилось страшное недоразумение, виной которому моя глухота.

Дело в том, что меня преследует письмом и телефонными звонками некий Сергей Мухамедзянов, требуя помощи в реализации его тюремных наблюдений («сердце юродивых…»). Это – полуграмотный графоман, нахал высшей марки и я даже обсуждал с юристами вопрос, как прекратить этот шантаж. Я в глаза этого Мухамедзянова никогда не видел и строки из произведения не читал. Но по телефону я с ним говорил, категорически отказывался встречаться и читать его опусы. Кто-то из журнальных работников (вроде Домбровского) подсунул ему мой телефон, не в силах сам справиться с (той пожирающей) графоманской страстью. У меня есть его большое типично графоманское письмо да еще с предложением «оплатить деловую сторону» и так далее.

Несколько раз на день <…> Мухамедзянов звонит мне. Я не терял надежды отвязать<ся>от него обычным способом, без обращения в прокуратуру и милицию.

Письмо Мухамедзянова я сохраню для своей коллекции. Могу показать этот перл при ближайшей нашей встрече.

Ради бога, простите меня за это недоразумение. С глухим человеком очень трудно подробно объяснить<ся> по телефону и я рад, что Вы приняли решение написать мне письмо.

Желаю Вам всякого, всякого добра, Сергей Иванович. Прошу прощения за это недоразумение, доставившее Вам боль. Да и мне тоже после получения Вашего письма.

Воспользоваться Вашим приглашением на выставку я не могу из-за своих квартирных дел (я переехал, получил комнату в том же доме, новый мой адрес Москва А-284, Хорошевское шоссе 10 кв 3 (а не 2, как было раньше). За 60 лет жизни я впервые в отдельной комнате. М-б, Вы найдете возможность приехать ко мне хоть на несколько минут.

Я бы вручил Вам книжку мою последнюю, которой, кажется, у Вас нет.

Еще раз простите за случившееся.

Ваш В. Шаламов.

Клятвенно подтверждаю, что это мое письмо – не первоапрельская шутка.

В. Ш.

Не успокоюсь, пока не подтвердите получение звонком, или же письмом – все равно.

Я думаю, что в письме Шаламов слегка переиначивает фамилию стукача и был это не Мухамедзянов, а Мухамедьяров (уж очень близкие фамилии). Но тогда все это рассказ не об очередном графомане, а о потенциально довольно опасной для Шаламова перспективе. Дело в том, что Мухамедьяров – хорошо известный в правозащитных кругах человек, хотя бы тем, что именно по его доносам и показаниям в суде был арестован и осужден на семь лет Виктор Некипелов. Позднее – в самом начале «демократических» преобразований – именно Мухамедьяров в компании с другим известным стукачом Денисовым и еще только разворачивавшимся Жириновским помогали Новодворской создавать «Демократический союз» – все были членами правления.

Таким образом, личная встреча с Мухамедьяровым могла быть для Шаламова, как и для Некипелова, небезопасной. Да и телефон Шаламова Мухамедьяров получил, видимо, совсем не от Домбровского.

С Варламом Тихоновичем меня познакомил замечательный человек и хороший поэт – Валентин Валентинович Португалов, с которым мы были очень дружны. Любовь Васильевна Португалова, его вдова, умершая несколько лет назад, была последним человеком, знавшим Шаламова еще на Колыме. В последние годы ее жизни я уговаривал Любовь Васильевну хоть что-то написать: ей было тяжело, она все время откладывала воспоминания. Внучка А. К. Воронского, расстрелянного редактора журнала «Красная Новь», которая приходила к ней, в свою очередь тоже тянула и тянула с магнитофонной записью. И так это, насколько я понимаю, ничем не кончилось. То, что раньше можно было услышать от живого человека или прочесть в его записках, теперь приходится вспоминать в случайных отрывках.

С Валентином Валентиновичем мы были знакомы, я думаю, года с 1962-го сначала по всяким книжным интересам. Вообще, среди моих знакомых было много людей, вернувшихся с Колымы. На момент ареста он был молодым поэтом из круга Багрицкого. Елена Георгиевна Боннэр, дружившая с сыном Багрицкого, с удовольствием вспоминала Вальку Португалова, который часто бывал в доме поэта в Кунцево. Я думаю, году в 1937-м, когда он учился в Литературном институте, вероятно, уже в том его варианте, который был выделен из ИФЛИ, его посадила известная советская поэтесса Екатерина Шевелева, как он говорил (а тогда его однокурсница), за антисоветские стихи и разговоры. К счастью, на Колыме он попал в театр и выжил. И с колымских времен был знаком с Варламом Тихоновичем.

Я ко времени нашего знакомства бросил институт ГВФ в Риге, и совершенно случайно, без всякого