– Клянусь вам, Жильберта…

– Нет-нет, мне кажется, вы лишь притворялись, чтобы успокоить меня, а едва зашла речь о возвращении в Люверси, сами чего-то испугались. В итоге из-за вашего страха я боюсь Люверси еще больше, чем прежде. При одной мысли о нем мною овладевает ужас.

– Вот и отлично! Мы проведем там несколько дней, чтобы выполнить условие, поставленное вашей тетей, и вернемся в город. И пока ваша нервная система не придет в норму, мы в Люверси больше не поедем.

– Правда? У вас нет другой, более существенной причины опасаться за меня? С недавних пор вы кажетесь мне мрачным, а в ваших глазах читается тревога. Что происходит?

– Ничего особенного: в четверг мы съездим в Люверси, как обещали графине, но этим и ограничимся. По поводу всего прочего разрешите мне временно оставить вас в неведении. Позднее…

– Как? – возмутилась Жильберта. – Это уж слишком!

– Я вас люблю, – нежно произнес Марей.

Но в голове Жильберты уже крутилась такая мысль: «Похоже, теперь мы оба боимся Люверси».

Глава 14

В «Одеоне»

– Не забудьте веер, маман! – сказал Лионель, раскрыв пышные перья и глядя сквозь них на графиню так, как Гамлет, принц Датский, взирает с театральных подмостков всех стран мира на свою неверную мать и преступного отчима.

Лимузин вез их всех четверых в «Одеон», расположенный на левом берегу Сены.

– «Прокурора Галлерса», – сообщил Жан Марей, куда более словоохотливый, чем обычно, – я впервые увидел лет пять или шесть назад в театре Антуана.

– Вот как!.. – воскликнула мадам де Праз. – Так вам эта пьеса знакома? Что же вы сразу не сказали?

– Зачем отказывать себе в удовольствии посмотреть ее снова? – продолжал Марей, уходя от прямого ответа. – Мне нравится это произведение своей строгостью, холодным, почти научным реализмом. Конечно, Линдау изображает раздвоение личности так, как его представляли себе психиатры прошлого. В настоящее время в медицине принято считать это явление симуляцией, к которой нередко прибегают неврастеники. Почти доказано, что переменное сознание близко к симуляции, и это лишает раздвоение личности той значительности, которую придавал ему драматург. Переменное сознание в том виде, как он его показал, – одно из самых ужасных бедствий из тех, какие только могут постигнуть человека. Я до сих пор помню сильнейшее впечатление, которое на меня когда-то произвела эта драма. Я был еще юношей и несколько дней не мог освободиться от навязчивой идеи. Мне даже вспоминать об этом тяжело. Обсуждая эту тему, я и сейчас делаю над собой усилие, хотя стыжусь такой реакции и никогда никому в ней не сознавался.

Лионель украдкой переглянулся с графиней.

– В общем, – резюмировала мадам де Праз, – вы не верите в то, что личность способна раздвоиться?

– В житейском смысле – нет, и так, как это понимали психиатры прошлого, – тоже нет. Они заняли слишком категоричную позицию – в частности, не признавали симуляции, хотя она лежит в основе многих психозов. Видимо, тогдашним врачам не хватало наблюдательности и внимания к пациентам.

– Стало быть, вы отрицаете то, что человек способен существовать в двух ипостасях: допустим, днем он – прокурор, а ночью – предводитель воров? Ведь именно так жил Галлерс.

– Он жил так только на сцене, – уточнил Жан Марей.

– Пусть, – признал Лионель, – но банкир Уильямс был реальным человеком, который, как писали в газетах, вел два различных образа жизни.

– Не следует путать: у него была амнезия, и только.

– Ну а как же быть с примерами, приведенными, допустим, в трудах Тэна, Рибо и других психиатров?

– Я читал их статьи. Их наблюдения не строго научные, многие выводы поспешны и притянуты за уши.

– И все же, и все же… – пробурчал Лионель. – Лично я, мой дорогой друг, имел дело с одним субъектом, который до того походил на прокурора Галлерса, что можно было подумать, будто эта пьеса внушила моему знакомому бессознательное желание раздвоиться.

– Меня бы это ничуть не удивило, – ответил Марей. – Судя по тому ошеломительному эффекту, который сочинение Линдау произвело на меня в пору впечатлительной юности, я допускаю, что некоторых людей с лабильной психикой оно могло довести до полубезумия. Но повторяю: современные психиатры не подтверждают таких фактов.

– Человек, на которого я намекаю, – продолжал Лионель, – ведет себя точь-в-точь как прокурор Галлерс, что не мешает ему проповедовать ваши новомодные теории, хотя собственным примером он демонстрирует их несостоятельность.

Жан Марей расхохотался.

– Судя по вашей реакции, вы не слишком уверены в своей правоте, – заметил граф. – Жаль, что я не могу назвать вам имя этого субъекта.

– Да и не нужно: подобные вопросы давно перестали меня интересовать, – отмахнулся Марей, но его лицо опровергало эти слова: он нахмурился и заиграл желваками, напряженно пытаясь что-то припомнить.

И все же следует признать: драма в четырех актах, разыгрывавшаяся перед его глазами, не вызвала у него ничего, кроме обычного интереса. Мадам де Праз и Жильберта сидели впереди, но Лионель – рядом с Мареем, подстерегая каждый жест, каждое мимическое выражение соседа. Впрочем, граф заметил лишь то, что Марей удваивал внимание всякий раз, когда Жемье, игравший роль Галлерса, изображал муки прокурора, терзаемого смутным страхом перед некой зловещей тайной, которая, как он чувствовал, его окружала.

Таким образом, Марей выдержал экзамен, устроенный ему мадам де Праз и ее сыном, но вот Жильберта, для которой ужасные перевоплощения чиновника-бандита стали настоящим откровением, испытала глубочайшее душевное потрясение. Для мадемуазель Лаваль то было своего рода посвящение в эти печальные и жуткие явления, пробудившие в ней, натуре крайне впечатлительной, бурное негодование.

– Ужасно! Как это ужасно! – твердила она, и ее возгласы отчаяния звучали в ушах тетки и кузена сладкой музыкой.

«Держись, Марей, – думал Лионель, – ты в шаге от пропасти!»

Видя, что вечер не приносит ожидаемого результата, граф де Праз в последнем антракте незаметно выскользнул из ложи, намереваясь вернуться лишь к финальным репликам, когда Галлерс, исцеленный скорее драматургом, чем психиатрами, навсегда расстается со своей второй личностью.

* * *

Выйдя из «Одеона», Лионель проследовал в располагавшийся буквально в нескольких десятках метров от театра дом номер сорок семь на улице Турнон – передать коварные инструкции мадам де Праз бывшему дворецкому.

Первым делом хитрый Обри доложил графу о результатах своей слежки – увы, бесплодной – за красавицей Явой.

Днем в сопровождении одного своего хорошего знакомого, агента тайной полиции, любезно согласившегося оказать ему содействие, «посветив» для пущей убедительности служебным удостоверением, Обри посетил меблированные комнаты, где проживала любовница Фредди Ужа.

Когда они вошли в здание, бывшая кокотка о чем-то болтала с