мог быть заподозрен в убийстве мадам Лаваль, тем более что он умел заклинать змей. В убийстве, которое он, должно быть, совершил, находясь в своем ином состоянии – Фредди Ужа, а не Жана Марея. Лионель понимал: по прошествии пяти лет и за неимением доказательств факт убийства установить почти нереально, но одно только его допущение лишало трагедию ореола таинственности.

– Ибо то, – говорил Лионель своему спутнику, – что гадюка незаметно уползла, я еще допустить могу: в доме царил настоящий хаос. Но я вовсе не верю в то, что эта тварь пролезла в спальню тети Жанны через «сердечко» в ставне, – отверстие совсем небольшое, к тому же труднодоступное.

Интересно, что бы он сказал, узнав, к какому выводу пришел Жан Марей, выслушав рассказ Лефевров, а именно: змея вполне могла вползти и выползти через это самое небольшое отверстие, после чего ее убили и зарыли в парке еще до полуночи, а герметично закрытые двери спальни отворили лишь на рассвете.

– Поразительно то, – продолжал граф, – что я не придавал значения многим странностям, связанным со смертью тети, пока меня не озарило: «Ее ведь и вправду могли убить!» Я припомнил некоторые детали, и с тех пор они не дают мне покоя.

– Хо, господин граф! Не преувеличивайте важность того, что вы называете «странностями». Подобные инциденты не редкость; я слышал и о более необычных кончинах и все же, не сочтите за цинизм, простых и вполне естественных. Случай порой бывает чрезвычайно изобретателен.

– Вы правы, Обри. Фредди Ужа опутывает цепь совпадений, и такое впечатление, что ее выковало само Провидение.

– Все это пока зыбко, ваше сиятельство, весьма зыбко…

– Не так уж и зыбко. Да, согласен: существует некий провал, если позволите мне так выразиться, между загадочной смертью тети Жанны и фактами, касающимися Фредди; мне это представляется двумя концами цепи, середина которой пока погружена в туман или исчезает в пустоте. Но оба конца тянутся друг к другу. Достаточно вынырнуть еще одному-двум звеньям, и непрерывность цепочки станет неоспоримой.

Обри растянул губы, демонстрируя сомнение:

– Ваше сиятельство, я ведь уже говорил: не припомню, чтобы мсье Жан Марей когда-либо посещал Люверси. Я не забыл бы его – у него броская внешность.

– Черт подери, Обри, вы могли и не заметить его! Он же появлялся ночью, в обличье мошенника.

– В этом я с вами согласен, ваше сиятельство. Однако же сон у меня чуткий, но, хоть убейте, в ночь смерти мадам Лаваль никаких посторонних звуков и я тоже не слышал.

– Полноте! Это еще ничего не доказывает. Primo[128], вы, как и все слуги, спали на третьем этаже. Secondo[129], некоторые люди передвигаются так же бесшумно, как ползают змеи. И нам известно, что Фредди принадлежит к их числу.

Знал бы Лионель, сколь верно он рассуждает! Ибо раз уж служанка Мари сумела в ту ночь вернуться к себе на третий этаж, не будучи никем услышанной, кто угодно мог бродить вокруг замка, не разбудив никого из спящих, тем более – спящих на третьем этаже.

– Впрочем, – добавил Лионель, – меня озадачивает совсем не то, что ничего не слышали вы, спавший наверху, и не то, что ничего не слышал я сам, спавший на втором этаже, а то, что ничего не слышала моя кузина Жильберта, вообще не сомкнувшая глаз на кровати в туалетной комнате, смежной со спальней моей тетушки. Маман тоже ночевала там, а уж я знаю, сколь беспокойно она спит: малейший подозрительный звук – тут же пробуждается.

– Ну да, ваш Фредди действительно движется будто кошка, – согласился Обри. – И все же, знаете ли, ваше сиятельство, я больше полагаюсь на свой нюх, чем на всякого рода предположения. Так вот, вчера ночью в баре мы с Фредди беседовали, и Фуркаду не удалось нас подслушать. Ява ни во что не вмешивается. Фредди Уж, кстати, говорил с ней о каких-то «операциях». Похоже, нравится ему это дело. Грабеж его искушает – это ясно как день, и, держу пари, он клюнет на мою удочку. Я потихоньку заберу его в свои руки, вот увидите.

– Что ж, давайте устроим соревнование, кто из нас двоих первым с ним справится: вы вынудите его совершить кражу или же я добуду доказательства его причастности к убийству! Ах, Обри, если бы я только о чем-то догадывался, то в ту теплую летнюю ночь, пять лет назад, вышел бы в парк выкурить сигарету, а не спал, как болван, на втором этаже!

– Ваше сиятельство, – осклабился привратник, в котором вдруг шевельнулось типично крестьянское лукавство, – а вы точно провели ночь у себя в постели? С этими чертовыми выдумками про раздвоение личности и переменное сознание, как по мне, теперь ни в чем и ни в ком нельзя быть уверенным.

– Что за фамильярность, милейший? – вскипел Лионель, глубоко задетый непочтительным тоном привратника, но еще больше – намеком, и не первым (ранее нечто подобное уже прозвучало из уст префекта полиции, немало шокировав молодого человека), на то, что он, граф де Праз, – тоже субъект с переменным сознанием.

Настроение у Лионеля сразу испортилось.

* * *

Ворота имения были распахнуты. Эртбуа, управляющий, выбежал навстречу молодому хозяину с удивительной для толстяка, страдающего ревматизмом, прытью. Отставной, весь в орденах фельдфебель выглядел представительно: высокий, седой, с мужественным лицом и полным собственного достоинства орлиным взором. Выразительности его облику добавляли густые бакенбарды и усы, вероятно выдержавшие русские морозы во время отступления в 1812 году. Старый служака как нельзя лучше подходил на роль стража временно покинутого владельцами имения Люверси.

Мадам де Праз наняла Эртбуа вскоре после смерти госпожи Лаваль, когда Жильберта начала выказывать неприязнь к имению и намерение больше не возвращаться в него. Эртбуа внушал графине доверие, и она не ошиблась: он неплохо справлялся со своими обязанностями. Вот и сейчас он радушно принял посетителей, рассыпавшись в любезностях.

Лионель и Обри, не теряя времени на разговоры, прошли за ворота и по тщательно выметенной дорожке направились к замку, все окна которого были распахнуты навстречу утреннему июньскому солнцу.

Старинное архитектурное сооружение эпохи Людовика XIV имело два крыла, которые с обеих сторон огибали парадный двор. В глубине находился главный корпус из двух этажей, над ним виднелась крыша с мансардой, над которой высились трубы. Стены покрывала густая поросль плюща.

Гости не поспешили в дом, а сначала обошли снаружи правое крыло, которое отделялось лужайкой от оранжереи – длинного низкого строения с круглыми застекленными окошечками. Дойдя до угла здания, откуда открывался живописный вид на парк, мужчины остановились.

Тут эркером располагалась комната мадам Лаваль. Восточное окно смотрело на оранжерею; южное, фасадное – на парк.