прутику, нашла в себе силы встать и самостоятельно открыть дверь или ставню одного из окон, Жильберта, несомненно, услышала бы нетвердые шаги. Их с матерью разделяли только тонкая перегородка и дверь, оставлявшая у пола узенькую щелку, которая пропускала лишь полоску света от ночника, – гадюка через нее никак не сумела бы проползти.

Осмотр туалетной комнаты и спальни Жильберты не дал ровным счетом ничего: Лионель не обнаружил ни одной зацепки, Обри же проявлял мало усердия, а рассудительности – и того меньше. Бывший дворецкий изначально не верил в это расследование и, безразлично оглядывая вещи, твердил:

– За двумя зайцами не угонитесь, ваше сиятельство. Поверьте, лучше заняться не былым преступлением, которого к тому же, возможно, и не было, а будущим грабежом – уж он-то представляется куда более вероятным!

Обри до того раздражал Лионеля, что тот отделался от него и, поблагодарив за услугу, отправил назад в Париж. Сам граф продолжил расследование; терзаемый подозрениями, он поднялся на второй этаж и тщательно осмотрел комнату, где во время болезни жены жил Ги Лаваль. Напрасно: обстановка самая банальная – ничего такого, что могло бы навести хоть на мало-мальски полезную мысль.

Вспомнив рассказ Конан Дойля, Лионель вернулся в спальню покойной тетушки и проверил шнур электрического звонка: не по нему ли, выскользнув из какого-нибудь отверстия в потолке, спустилась змея? Кнопка звонка почему-то отсутствовала; вместо нее у изголовья висела лишь проволока – слишком тонкая, чтобы удержать гадюку. Ни в потолке, ни в стене не имелось отверстий. Лионель не поленился притащить лестницу, залезть на нее и обследовать потолок: увы, применить объяснение английского писателя к «тайне Люверси» было совершенно невозможно.

Обескураженный неудачей, граф махнул на все рукой и в ожидании прибытия мадам де Праз, Жильберты и Жана Марея отправился завтракать в деревенский трактир.

Глава 17

Жильберта в Люверси

Люверсийское кладбище расположено у дороги, что ведет на Париж, примерно в пятистах метрах от деревни и замка. Мадам де Праз выразила желание остановиться там; Жильберта тотчас же согласилась, мысленно пожалев, что не она первая это предложила.

Припарковав лимузин на обочине, Жан Марей проводил дам в склеп, где покоились останки стариков Лавалей, отца и матери Ги, очаровательной супруги исследователя и его самого, чье тело было доставлено за государственный счет из Центральной Африки.

После короткой молитвы мадам де Праз по-хозяйски поправила криво висевшее распятие и стала ждать, когда племянница подаст знак к отъезду, но та не торопилась. Жан Марей, взволнованный первым посещением могил Лавалей, слегка побледнел и думал о том, как радовались бы, встречая дочь с ее избранником, родители невесты, будь они живы. К сожалению, они скончались, и мать Жильберты унесла тайну своей смерти на тот свет.

Марей заметно нервничал, Жильберта тоже. Она все еще до конца не верила, что вот-вот снова очутится в имении, где, таясь за каждым углом и деревом, ее поджидает многоликий призрак страха. Покинув склеп, девушка сказала, что хочет пройтись до замка пешком. Мадам де Праз, слегка усмехнувшись, согласно кивнула, – похоже, племянница пыталась оттянуть тот момент, когда ей придется войти в ворота имения.

Произошло то, что предсказал бы любой психолог: Жильберта не испытала в Люверси того ужаса, которого она и Жан так боялись. Прошло пять лет, с тех пор как случилась трагедия, за это время девочка-подросток превратилась в молодую девушку. Она выросла и теперь многое воспринимала иначе. Дом и парк показались ей другими. Все выглядело не столь впечатляющим, если не сказать – немного жалким. Здание потеряло внушительность и мрачную величавость, которую сохранила память Жильберты. Соотношение между ней и Люверси значительно изменилось. Она вернулась сюда с детскими воспоминаниями и теперь изумлялась своему странному, но спасительному разочарованию. Она была смущена и немного подавлена тем, что вместо зловещего гиганта, на которого боялась даже взглянуть, обнаружила слабенького сгорбленного старичка. Где прежние клумбы? Где слуги? Эртбуа она видела впервые в жизни.

В особняк она вошла, словно в кукольный домик; парк, когда-то казавшийся ей целым миром, теперь походил на небольшой сад.

Эти новые ощущения были настолько острыми, что страх отступил на второй план. Страху было пять лет от роду, и он тоже съежился до небольших размеров, сделался пропорциональным своим причинам. Змея-убийца перестала быть чудовищем, которое рисовалось Жильберте в виде множества притаившихся повсюду угроз. Здесь, в Люверси, гадюка была от девушки так же далеко, как в Париже, а может, и еще дальше. Мадемуазель Лаваль даже испытала неловкость оттого, что столько лет сгущала краски, раздувала свои негативные эмоции, сама же от этого и страдая.

Когда миновало первое грустное изумление, подобное тому, какое испытывают при виде красивого платья, которое вам когда-то в юности шло, а теперь не впору и выцвело, Жильберта вдруг развеселилась, схватила Жана Марея под руку и повлекла за собой, чтобы показать ему забытый мир своего детства.

Мадам де Праз и Лионель обрадовались позитивному настрою родственницы, которого, признаться, не ожидали. Однако на душе у Марея было неспокойно. Он не мог объяснить свое состояние, но чувствовал, что тревога – лишь одна из его составляющих; к ней, как минимум, примешивалось некое внутреннее оцепенение.

– Вы не в духе, – огорчилась Жильберта.

– Наоборот, – попытался было возразить он.

Девушка тотчас вгляделась в его лицо и заметила сжатые губы, ироничную улыбку и сумрачный взгляд.

– Пожалуйста, не грустите, – попросила она и, подхваченная вихрем радостной юности, попыталась заразить своим весельем жениха.

Осмотр начали с нижнего этажа замка, пройдя по всем комнатам. В курительной, гостиной и столовой было немало интересных картин, понравившихся Марею, а в бильярдной он надолго задержался у небольшого полотна, висевшего над столиком с выгнутыми ножками. Сняв картину, он внимательно рассмотрел ее в лупу, которую всегда носил с собой.

– Неужели эта мазня имеет какую-то ценность? – удивленно спросила мадам де Праз. – Я нашла ее на чердаке и, когда мы уезжали из Люверси, повесила здесь вместо Мейсонье[130], которым хотела украсить свою комнату в Нёйи.

– Она бесценна, ни больше ни меньше! – заметил Жан Марей. – Это Мане, небольшой этюд натурщицы, служившей моделью для знаменитой «Олимпии». Чудесное полотно! Вы владеете сокровищем, о котором и не подозревали.

Повесив картину в претенциозной золоченой раме на место, он принялся любоваться ею с наслаждением, на миг согнавшим с его лица мрачные тучи.

Осмотр продолжился: курительная, гостиная, столовая, бильярдная и комната мадам Лаваль, последняя с восточной стороны, сообщались с галереей, окна которой выходили в парадный двор.

Все прошли в галерею с мраморным полом, оттуда – в спальню мадам Лаваль, куда Жильберта ступила с боязливым почтением. К