Шрифт:
Закладка:
В большую ярость привел советское посольство в Париже вечер Бунина, на котором он читал свои литературные воспоминания (октябрь 1948 г.). Впрочем, недовольны остались и многие из слушателей. Эти мемуары Бунина, вышедшие отдельной книгой в 1950 году в Париже (последняя вышедшая при жизни Бунина его книга), до сих пор вызывает некий шок кое у кого из читателей. Книга эта очень своеобразна (пожалуй, даже для жанра мемуаристики вообще уникальна). Она отличается редким бесстрашием, независимостью суждений и, как всё у Бунина, исполнена искренности и глубокой убежденности. Проникнута она, в общем-то, тем же самым пафосом, что и знаменитая его речь на юбилее «Русских ведомостей», встреченная в свое время такими овациями. Теперь же аналогичный пафос показался публике оскорбительным и кощунственным. Не потому ли, что изменилась сама публика? И что те же критерии душевного здоровья и моральной чистоты и то же представление о литературе как о важном жизненном деле, в котором писание неотделимо от облика и от поступков автора – казались теперь неприемлемыми?
Кроме того, многие при суждении об этих мемуарах совершают ошибку, впрочем, вполне понятную: отметают свидетельства Бунина как неверные только потому, что они не совпадают с устоявшимся и общепринятым образом того или иного знаменитого и почитаемого писателя. Если рассматривать эти очерки как исчерпывающую оценку некоторых русских писателей, то тогда, конечно, они должны восприниматься несправедливыми. Но это лишь частные суждения и наблюдения, и как таковые неоспоримы. Сам Бунин говорил, что написал лишь то немногое, что казалось ему очевидным. Недоумения и споры возникают тогда, когда мы от фактов и наблюдений переходим к выводам. Бунину с его страстностью, непримиримостью и цельностью было достаточно одного маленького диссонанса, одной слабости или одного фальшивого слова (к любой фальши он был особенно непримирим), чтобы отвергнуть целиком любую знаменитость. Он сам всю жизнь был недоволен собой, беспощаден к себе, всю жизнь стремился к совершенству и того же требовал от других. Жажда совершенства в нем была столь же сильна, как и жажда вечности, невозможность того и другого доставляла ему большое страдание.
В последние месяцы своей жизни Бунин работал над книгой о Чехове. Эта книга – лучшее из всего, что до сегодняшнего дня написано о Чехове – осталась незаконченной и вышла после смерти Бунина в Нью-Йорке.
Над нею он работал и в последний день 7 ноября 1953 года, за несколько часов до смерти.
В 12 часов ночи, утомившись, он заснул. В. Катаев в своей книге «Трава забвения» дает очень эффектное, но не соответствующее действительности описание смерти Бунина. Быть может, оно есть не что иное, как реминисценция, скорее всего бессознательная, стиха Фета «Ничтожество»762.
В два часа ночи Бунин внезапно проснулся, как от толчка, и сел на кровати. Ему не дано было умереть во сне (несчастье бодрствующих, о котором он столько писал). Та, о которой он не переставал думать всю жизнь, разбудила его, чтоб он увидел ее лицо… Затем он склонил голову на плечо и тихо угас. Вера Николаевна, поддерживая его, продолжала с ним говорить, с мертвым, и утешать его. Потом, когда поняла, кинулась звонить врачу (русскому врачу В. М. Зернову), который сразу же приехал и констатировал смерть. Вера Николаевна до утра пролежала в ногах у усопшего супруга и плакала (после этого она навсегда потеряла способность плакать).
Тело Бунина (из-за праздника) было оставлено лишний день дома. Эти четыре дня в возглавии его стояла та самая древняя родовая иконка в серебряной почерневшей ризе – трапеза трех странников у Авраама – которой мать благословила некогда его, юношу, в жизнь и с которой он никогда не расставался.
Похоронен он на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. На похороны весь русский Париж пришел с ним проститься. Художник А. Н. Бенуа сделал эскиз надгробия – подобие тех обетных каменных крестов, что стояли на местах боев с тевтонскими и ливонскими рыцарями. Бунин очень любил эти кресты, говорившие ему о легендарной древней Руси.
Он не дожил всего лишь нескольких лет до времени, когда вдруг прорвалось наружу то, что давно уже зрело в глубине – новая Россия. Не узнал об этом новом поколении русских, о внуках тех, кто делал революцию, с отвращением и ужасом отвернувшихся от дел и идей своих дедов и вдохновляющихся теми же идеалами, которым был неизменно верен Бунин. Не увидел он и своего триумфа: массового переиздания своих книг и огромной популярности, равной популярности обожаемых им Пушкина и Толстого.
Ничего этого он не узнал. Его конец был страшен. И всё же, думается, что если бы он сам выбирал себе эпитафию, то, возможно, выбрал бы свое замечательное стихотворение, написанное им в тревожное лето 1918 года:
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет – Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я всё – вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленам припав.
Дополнение
Разрушитель авторитетов[25]
Переиздание «Воспоминаний» И. А. Бунина (Париж: Лев, 1981; первое издание – Возрождение: Париж, 1950) прошло почти незамеченным и неотмеченным. А между тем это факт, достойный не только внимания, но и особого разговора. Не случайно именно эта книга Бунина подверглась самым большим цензурным искажениям в советском собрании его сочинений (М.: Гослитиздат, 1965–1967). Да что там советские, даже западные и многие русские свободные (эмигрантские) критики относятся к этой книге с опаской.
Действительно, слыханное ли дело назвать Кузмина «педерастом с полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным как труп проститутки», Л. Андреева – «запойным трагиком», Хлебникова – «мрачным малым, молчаливым, не то хмельным, не то притворяющимся хмельным», уязвить Есенина, Куприна, Брюсова, Бальмонта, Белого, Бабеля,
