В общественном мнении столицы эти профессора приобрели необыкновенную популярность, впрочем, само общественное мнение представляло собою явление… сложное. Обычными стали лживые слухи, опровержениям которых не верили, вроде того, что у студентов насильно отнята их касса, что солдаты били студентов прикладами и прочее того же рода. Да и как было обиженному дворянству не согласиться с тем, что нынешнее правительство дурно?

Общественное настроение было столь определенно, что сестра царя, великая княгиня Мария Николаевна, обмолвилась в разговоре с Валуевым: «Через год нас всех отсюда выгонят». Граф Дмитрий Андреевич Толстой в кругу приятелей выразил убеждение, что через два года «у нас откроется резня». Подлинно страх охватил общество, в котором либерализм стал всевластной модой.

Никитенко день за днем изливал бессильный гнев на страницы дневника: «14 октября… Я не могу не бороться с этим духом разрушения и сложа руки сидеть и только смотреть на этот бурный поток…» Вспомнив слова знакомого студента, «что – наука, мы решаем современные вопросы», он записывал 15 октября: «…Надо не иметь ни малейшего понятия о России, чтобы сломя голову добиваться радикальных переворотов… Да ведь я сапог не дам сшить человеку, который ничего не смыслит в этом ремесле… а здесь дело идет о том, чтобы издавать законы для государства, направлять политику… Кричат, чтобы перекричать других и сделать свою мыслишку господствующей над мыслями всех своих знакомых… – в этом главная цель наша, а там хоть трава не расти…»

Он снова и снова спорил с «красными»: «17 октября… Нам не след быть врагами, мы стремимся к одной цели. И вы и мы – люди движения; но вы представители быстроты движения, мы – представители постепенности его. Все дело в том, чтобы не допускать друг друга до крайностей…

Вы говорите, что надо разрушить все старое, все, все, чтобы потом создалось новое. Но разве это возможно?…

В общественном порядке бывают перестройки, а не постройки сызнова всего так, как будто ничего не было прежде…

Не дразните правительство: вы заставите его, как в нынешней Франции, опереться на войско и массы…»

Никитенко ежевечерне исписывал по несколько страниц, доводы его не были сверхоригинальны, они были разумны. Они были известны «красным» и вызывали – насмешку.

Сознавая это, новый министр внутренних дел создал правительственную газету «Северная почта». Валуев надеялся с ее помощью влиять на публику в интересах самодержавия, но интерес к новому изданию оказался невелик.

Молодежь, вкусив от плода политики, испортилась, и это уже невозможно было исправить. В Московский университет также проник вирус революционной лихорадки. 10 октября студенты отправились к генерал-губернатору требовать освобождения задержанных товарищей. Путь недалекий, но Закревский оказался предупрежден. Их не приняли и предложили разойтись. Они, конечно же, отказались. Тогда были двинуты стоящие в засаде два эскадрона. Произошла «битва» под «Дрезденом» (по названию гостиницы на углу площади). Побили, некоторых ранили, захватили 200 человек и посадили в часть.

В народ пустили слух, что это дворяне просили закрепощения крестьян. Неудивительно, что простонародье с азартом ловило убегающих и крепкой рукой добавляло к кавалерийской нагайке.

В сентябрьские дни цесаревич находился в Москве и должен был посетить несколько лекций в университете. Узнав, что студенческие вожаки вознамерились воспользоваться его присутствием для демонстрации, великий князь Николай на Моховую не поехал.

Император был крайне удручен. Он лишний раз убедился, что репрессивные меры, принимаемое по совету «твердого» графа Сергея Строганова, не ведут к желаемой цели. Шувалов Петр, только что назначенный управляющим III Отделением, совсем учудил: пригнал к университету пожарные трубы для разгона студентов, чем вызвал новый вал ожесточения и насмешек по городу. Игнатьев и Путятин тоже полагались на грубую силу, и обер-полицмейстер Сашка Паткуль, только весной произведенный вместе с Адлербергом в генерал-лейтенанты.

Что было делать? Министром народного просвещения Александр по совету брата Константина назначил Головнина, а петербургским генерал-губернатором – мягкого графа Александра Аркадьевича Суворова, генерала от инфантерии и генерал-адъютанта, пользовавшегося, однако, репутацией либерала. Хотел было сменить и попечителя, но Филипсон заболел.

Студентов вскоре освободили, многих выслали административным порядком в отдаленные губернии. Но «замазать» происшедшее было невозможно. Студенты и либеральная профессура завоевали в обществе всеобщее сочувствие. По выражению Л.Ф. Пантелеева, «их только что на руках не носили». Они, а не Освободитель, стали героями.

В мартовской книжке «Современника» появилась полемическая заметка «Научились ли?» по поводу студенческих беспорядков. В ней Чернышевский защищал студентов от упреков в нежелании учиться. По его логике, они всегда хотели учиться, но им мешали стеснительные университетские правила. Эта заметка читалась на студенческих сходках как лучшая защита их требований, для властей же опасное влияние литератора на молодежь становилось все более очевидным.

Давно уже Чернышевский перестал находить положительное в деятельности правительства. Конечно, он не призывал к революции, он не мог этого сделать в подцензурной печати, но знаменательны такие его рассуждения в связи с книгой американского экономиста Кэри: «…Исторический путь не тротуар Невского проспекта, он идет целиком через поля то пыльные, то грязные, то через болота, то через дебри. Кто боится быть покрыт пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за общественную деятельность… Правда, впрочем, что нравственную чистоту можно понимать различно…»

Это не политика, это только о морали, о новой морали, новой нравственности, противостоящей и отвергающей мораль народную, христианскую. Молодежь жадно читала и обсуждала, каковы же практические выводы, что делать?…

В свою очередь умеренная профессура пыталась вернуть студентов к их настоящему делу, к их главной цели – науке. Профессор Костомаров организовал в начале 1862 года в здании Петербургской думы так называемый «Вольный университет», который посещали как студенты, так и все желающие – офицеры, дамы, чиновники, молодежь разных сословий. Но и этот университет был закрыт в марте из-за скандала.

Повод, по мнению студенческих вожаков, был серьезен: Костомаров отказался допустить на лекции обсуждение вопроса о протесте по поводу высылки профессора Павлова. Когда во время лекции стали собирать пожертвования в пользу Павлова и потребовали громко и нагло, чтобы Костомаров прекратил лекцию, он не согласился и назвал демонстрантов «теперешними Репетиловыми и будущими Расплюевыми».

Возмутилось и вознегодовало свободолюбивое студенчество, не терпевшее критики. Поднялся такой шум и гвалт, крики, угрозы, что побледневший профессор, недавний кумир студенчества, вынужден был уйти, а полиция на следующий день закрыла его университет. Костомаров подал в отставку.

10 июня в «Санкт-Петербургских ведомостях» было опубликовано его письмо. Излагая историю «Вольного университета», Костомаров писал, что после скандала он получил 24 письма ругательного содержания без подписи, «писанных без сомнения все теми же передовыми представителями молодого поколения. В них мне грозили свистками, ругательствами, мочеными яблоками и даже палками, если я когда-нибудь взойду на профессорскую кафедру. Конечно, меня не устрашили эти угрозы. Их исполнители замарали бы не меня… Стыд и срам этим передовым представителям молодого поколения; но еще более стыд и срам тем писателям, которые укрывают, искажают и перетолковывают в их пользу проявления пошлого мальчишества». «Надобно сделаться достойными свободы, – заключал Костомаров, – покидать дедовские привычки барства и холопства».