Шрифт:
Закладка:
Александр знал свои провинности перед женой и потому был рад и ее радостью. Строительство нового дворца он полностью отдал ей, оговорив лишь, чтобы непременно предусмотрели погреб для ливадийских вин, припасенных еще стариком Потоцким. Государю особенно пришлись по вкусу мускат и рислинг, ничуть не уступавшие французским и немецким сортам.
Мария Александровна взялась за работу с жаром. С министром двора старым графом Владимиром Федоровичем Адлербергом и придворным архитектором Ипполитом Антоновичем Монигетти было решено, что следует избежать чрезмерной пышности, ибо Ливадия предназначалась для семейного отдыха, но в то же время создать условия, достойные императорской фамилии. И Монигетти с садовым мастером Климентием Геккелем приступили к созданию обширного и разнообразнейшего дворцового ансамбля в обрамлении пышной южной природы.
А курьеры все ехали. Александр Николаевич разламывал печати и с хрустом вскрывал конверты, адресованные лично ему. Он сразу выделил дело двух студентов.
14 августа великий князь Михаил Николаевич среди прочих вопросов решал на заседании Особого совещания судьбы студентов Московского университета Петра Заичневского и его приятеля Аргиропуло, открыто проповедовавших социализм. Один из них говорил народу в Тульской губернии, что земля и власть принадлежат миру, что не следует слушаться царя и оставлять часть земли помещикам, что надобно народу запасаться оружием. Обсудили, как вести дело студентов: негласно через жандармов или регулярным ходом через министерство внутренних дел. Согласились на последнее и заключение послали в Ливадию на утверждение.
Вместе с заключением переслано было и перехваченное письмо Заичневского к его приятелю. «Письмо это столь преступного и опасного содержания, – написал царь в резолюции, – что считаю необходимым арестовать немедленно того и другого и выслать их со всеми их бумагами сюда», – разумелась не Ливадия. Летом же оба были арестованы, и деловито оживленный Шувалов обмолвился министру Валуеву, что история принимает широкие размеры и он вынужден арестовать значительное число лиц.
Брожение, шедшее в обществе, явственнее всего чувствовалось среди молодежи, особенно в университетах. Тут кипели страсти нешуточные. Молодые люди были поставлены перед выбором: продолжать жить по николаевскому университетскому уставу или, переступив устав, руководствоваться новым духом либерализма. Ясно, что о первом ни студенты, ни даже профессора всерьез не помышляли.
Начавшееся студенческое движение не было организовано, оно было стихийно в той же мере, как ледоход, начинающийся вследствие общего потепления. И как невозможно удержать неукротимый поток, несущий старый лед и открывающий чистую воду, так тщетны были усилия всевозможного начальства вернуть студенчество под жесткий контроль.
Молодежью двигало естественное желание уйти как можно дальше от нелепых николаевских порядков, и первым действием тут были насмешки и ругань в адрес этих порядков. Приятное сознание безнаказанности этого занятия не давало созреть пониманию положительных целей движения: как организовать студенческую корпоративную жизнь. Не было времени думать, да и привычки такой не было.
Оказались забыты действия Александра Николаевича, предпринятые еще в ноябре 1855 года: разрешение принимать в университеты студентов на все факультеты в неограниченном числе, открытие университета в Сибири, восстановление в Варшаве Медицинской академии и юридических курсов. В начале 1856 года было вновь разрешено посылать за границу молодых ученых для подготовки к профессорскому званию.
Характерен для духа времени и умонастроений Александра его ответ на телеграмму московского генерал-губернатора Закревского о «бунте» студентов университета: «Не верю» и приказание провести расследование о грубых действиях московской полиции.
В августе 1856 года Чернышевский полностью перепечатал в «Современнике» отчет министерства народного просвещения «в уверенности, что читателю будет приятно с новою благодарностью к монарху припомнить весь ряд тех знаков Державного внимания к развитию нашего просвещения, которым так прекрасно ознаменован был истекший год»… И не так уж много воды утекло в Неве, как взаимоотношения власти и общества переменились. В ответ на нетерпение одних другие откатились к испытанной твердости.
Немалое значение обрели мелочи. Весной 1858 года была отменена форма для студентов. Большинству понравилось, потому что ново, в этом виделась какая-то эмблема свободы. Неимущие были недовольны: для них форма обходилась дешевле партикулярного платья, но из студенческой солидарности тоже одобряли.
Громче других для студенчества звучали голоса тогдашних «передовых людей», действовавших прямо как зажигатели общественного пожара. «Им захотелось вдруг всего, – с бессильным гневом констатировал Никитенко в дневнике, – и такие господа, как Чернышевский, Бов (под этим псевдонимом скрывался Николай Добролюбов. – Авт.) и прочие, вообразили себе, что могут решить задачу несвоевременную и непосильную, и вместо того, чтобы двигать дело вперед, только тормозят его. Они вызывают правительство на бой вместо того, чтобы помогать ему».
Ах, как наивен был профессор русской филологии! Мог ли в то время человек, считающий себя «прогрессистом» и «передовым», даже заикнуться о помощи правительству, в котором, по ходячему мнению, половину составляли негодяи николаевского времени, а остальные – никчемные генерал-адъютанты нового поколения.
Никитенко знал о докладной записке цензора Берте от 11 марта 1861 года, в которой указывалось на сохраняющееся «вредное направление» некоторых статей журнала «Современник», «старавшихся разрушить укоренившиеся убеждения русских читателей в общих истинах и стремившихся создать новые основы для законодательства, философского мышления, политического положения общества, социальной и семейной жизни, пронизанные духом порицания, часто в виде насмешки над государственными, сословными, церковными отношениями». Такого рода статьи зачитывались в студенческих аудиториях до дыр, горячо обсуждались на сходках и подготовляли новый, более широкий, чем в декабре 1825 года, слой антиправительственного и антигосударственного движения.
В феврале 1861 года студенты Петербургского университета устроили бунт, требуя произнесения речи профессором Костомаровым. Чтение отменил министр, опасаясь демонстрации. Дикий рев сотен молодых глоток, топот, стучанье книгами напугали университетское начальство. Позднее масса студентов приняла участие в панихиде по полякам, убитым при разгоне манифестации 13 февраля. В начале марта похороны известного революционно-демократического поэта Шевченко, несмотря на присутствие многих известных литераторов, студенческие вожаки превратили в антиправительственную манифестацию.
Здравомыслящие профессора и министр народного образования попробовали ограничить активность студенчества и ввести ее в некоторые законные рамки. С этой целью в марте была создана комиссия для упорядочения «студенческой общины», но надежды на умиротворение были невелики.
10 апреля Никитенко записал в дневник: «…так называемый образованный класс и передовые, как они сами себя называют, люди бредят конституцией, социализмом и проч. Юношество в полной деморализации. Польша кипит – и не одно Царство Польское, но и Литва. Все это угрожает чем-то зловещим».
