Мужики, стоявшие несколько в отдалении, заволновались. Стали толкать друг друга локтями: вишь, как самому исправнику отвечает, знать, большой барин. Задаст он ему теперь!

К удивлению поротых, «царский братец» был посажен в острог в Ирбите, где через несколько дней умер от неизвестной причины.

Толки в Ивановском утихли нескоро.

Бывало, что самозваные толкователи воли ввергали крестьян и в большие беды. В селе Бездны Казанской губернии полупомешанный Антон Петров объявил, что нашел истинную волю, которую помещики укрывают. Немудрено, что его идеи о получении крестьянами двух третей помещичьей земли, об отказе ходить на барщину, платить оброк или давать подводы вызвали жадное внимание и полное приятие. Того-то мужикам и надо было!

В Бездну (что за красноречивое название) шли толпами со всей округи. Чиновников и господ отказывались слушать. Толпами собирались вокруг избы, где находился арестованный к тому времени Антон Петров, и стояли перед избой на коленях. Всего собралось в селе около шести тысяч крестьян.

Власти растерялись. Присланный из столицы генерал-майор свиты А.С. Апраксин выступил за решительные меры, упирая на то, что все может случиться, вплоть до общего восстания в Казанской губернии. Верил ли он сам в это, трудно сказать, но так или иначе толпу надо было разогнать. Апраксин двинул войска, которым роздали боевые патроны. Убито было 55 человек, ранено 71. Думается, не только страх и растерянность подвигнули власти на репрессии, но и неутоленное желание мести озлобленных крепостников.

Отчет Апраксина от 16 апреля 1861 года, в котором его действия были представлены как единственно возможные, государь одобрил, «как оно ни грустно, но нечего было делать другого», – написал он в своей резолюции.

В тот самый день, 16 апреля, студенты Духовной академии и Казанского университета устроили панихиду-демонстрацию по убитым. Тридцатилетний профессор истории Афанасий Щапов выступил с речью, предсказывая, что бездненские жертвы «воззовут народ к восстанию и свободе». Он был арестован и отправлен в Петербург. Имя сына сельского пономаря вмиг стало известно по всей России, воодушевляя широкий слой разночинцев.

Дело Щапова разбиралось III Отделением. В конце следствия он был освобожден и отпущен на поруки министра внутренних дел Валуева, взявшего его на службу в министерство. Синод постановил было исключить Щапова из духовного звания и заключить его в Бабаевский монастырь Костромской епархии. Передовая общественность возмутилась, и Александр Николаевич 20 февраля 1862 года отменил вторую часть решения Святейшего Синода.

Стоит напомнить, Николо-Бабаевский монастырь виделся местом вожделенного покоя духовному писателю, святителю Игнатию Брянчанинову, который не раз просился уйти туда на покой, но лишь в октябре 1861 года, после тяжких лет служения, император позволил ему поселиться в Бабаевской обители.

Причудливо ткется ткань истории, переплетая самые разные нити и подчас образуя такие неожиданные узоры, которые удивляют и нас, далеких потомков. Высшая власть сама будила уснувших в прошлое царствование и сама же била проснувшихся по голове. Вошедшее в плоть и кровь убеждение о всемогуществе самодержавной власти невольно питало уверенность государя в должном исполнении его благих намерений, отвечающих всем святым устремлениям человека. Но эти намерения причудливо преображались в умах и воплощались не всегда чистыми руками николаевских слуг – а других не было, и быть не могло.

Кто бы мог предположить, что традиционное назначение генерал-адъютанта Филипсона попечителем Петербургского учебного округа приведет к началу длительного и неприятнейшего катаклизма? Давно уж повелось, что лиц в почетном звании генерал-адъютанта назначают на разнообразнейшие посты, ибо само их звание свидетельствует о верной царской службе, и они худо-бедно поддерживают порядок. Увы, бывшему казачьему атаману выпала тяжкая доля не поддержания старого порядка, а борьбы с новым. Это оказалось потруднее противодействия Англии, Франции и Турции.

Кто мог предвидеть, что дарованная государем гласность обернется медленно, но верно действующим ядом, отравляющим общество?

Да и откуда взялось оно – общество? При покойном Николае Павловиче значение имели двор, высший свет, полусвет, дворянские и полковые собрания, дворянские клубы и кружки. И вдруг разом явилось нечто неопределенное и неосязаемое, такое, что ни разогнать, ни посадить под ружье, но вместе с тем чрезвычайно влиятельное – общество. И его мнение, подчас вздорное, нелепое, ни с чем не сообразимое стало определять поведение министров, как будто они назначаются не царем, а этим обществом… Как тут быть?

Александр II в решающие для нашей истории годы расходится с обществом, иначе говоря, с образованной верхушкой нации. Сейчас, из нашего далека видно, что он был прав – по замыслам он предлагал лучший из возможных путей развития страны, тем самым опережая уровень сознания всего народа.

Он предлагал конкретные дела, правда, диктуя свои условия их совершения. Общество же необъяснимо предпочитает делу – слово, мечту, идею, столь же красивую, сколь и абстрактную, и отказывается жить по установленным правилам, а новых еще нет. А миллионы русских мужиков, чувствуя себя обманутыми, волей или неволей остаются верными старому порядку, давним устоям и идеалам. Народ тупо и терпеливо ждет перемен от власти.

В старой российской столице историк С.М. Соловьев со стороны смотрел на начавшиеся реформы и, одобряя сами преобразования, осуждал их инициатора. Профессор винил императора в том, что освобождение было проведено «революционным образом», с использованием «нравственного террора», когда человек, осмелившийся поднять голос за интересы помещиков, подвергался в обществе насмешкам. «Пошла мода на либеральничание, а это при таком слабом правителе, как Александр II, должно неизбежно привести к краху», – считал он.

Петербургский профессор Никитенко, размышляя о том же, делал вывод в своем дневнике: «Дело управления в наши дни становится сложнее, чем прежде, когда следовали одной системе: руби с плеча». Сможет ли правительство, задавался вопросом Никитенко, даровав санкцию на развитие нации, отличить в этом развитии естественный элемент, согласный с национальным духом и способностями, и элемент искусственный, породивший стремление к прогрессу под девизом «вперед, очертя и сломя голову»?

Ответ на вопрос содержался в том же дневнике, где Никитенко скупо регистрировал явления государственно-административной жизни. Вдруг с небывалым размахом выселили татар из Крыма, так что вскоре пришлось хлопотать о возвращении необходимых рабочих рук. Бдительный князь Долгоруков подал государю записку, в которой доказывал пагубность воскресных школ, «ведущих прямо к революции». Министр народного просвещения, мягкий и уступчивый Ковалевский, едва отстоял этот невинный плод прогресса. 28 школ в Петербурге и 270 по России значили не так уж много, но охранители были против.

Граф Александр Адлерберг на заседании в Главном управлении цензуры прямо заявил: не должно ничего дозволять писать в журналах о предметах финансовых, политико-экономических, судебных и административных, ибо все это означает посягательство на права самодержавия. Если же у кого-либо зародится мысль об улучшениях в этих сферах, то он может от себя писать в то ведомство, которого касаются улучшения.