Во внутреннем дворе Зимнего дворца расположились солдаты. Был готов конвой Его Императорского Величества из черкесов и осетинов. От придворного ведомства разослали повестки, что 19 февраля не будет развода в Манеже и выхода во дворце.

И чего боялись? Добро, были бы какие-нибудь определенные сведения о злоумышленниках, а то слухи, опасения, сомнения… Уж не в том ли был расчет, что истерия страха в конце концов захлестнет Александра и тот в последний момент остановится?

Ранним вечером восемнадцатого в Зимний приехали «охранять» государя отец и сын Адлерберги, Сухозанет, Долгоруков, Игнатьев, Муравьев, Чевкин. Яснее ясного было, что компания попросту боялась за свои драгоценные жизни, а гарнизон царского дворца сильно успокаивал. Что случится назавтра – о том не знал никто, и никто не мог поручиться, что не произойдет нечто эдакое.

В малой столовой сели ужинать. Все молчали. Государь выглядел бодрее всех. От сознания решенности дела у него было легко на душе, и в плохое не верилось. Лакеи внесли третью перемену, когда за окном вдруг раздался глухой гул, как взрыв.

– Стреляют! – крикнул Муравьев.

– Не похоже, – спокойно сказал Александр.

Но сотрапезники его потихоньку отодвинулись от стола и стали искать свои каски. Долгоруков высунулся в форточку против Петропавловской крепости и с улыбкой объявил, что это просто сбрасывают снег с крыши. Александр захохотал, остальные сконфуженно заулыбались. Это что-нибудь да значит – царский хохот. В нем не просто насмешка над малость трусившими министрами. В нем уверенность самодержца в своей власти.

Ужину не суждено было мирно закончиться. Едва все расселись и утихло волнение, как вновь сидящие за столом вздрогнули: вблизи явственно послышался колокольный звон. Уж не в набат ли ударили враги?!

Полетели флигель-адъютанты и дежурные офицеры. Запыхавшись, доложили: звонили у Исаакия по случаю похорон какого-то священника.

– Однако, господа, – строго сказал Александр, когда посторонние вышли, – ваше волнение становится уже неприличным! И смешным.

После ужина компания разошлась, и по странному совпадению у всех нашлись дела во дворце, дела неотложные.

Между тем, по данным санкт-петербургской полиции, в ночь с 18 на 19 февраля в городе не случилось ни одного случая воровства, драки или убийства. Скоропостижно умерли один легковой извозчик и коллежский регистратор министерства иностранных дел.

В ночь с 18 на 19 февраля император уединился в Петропавловском соборе и долго молился там у могилы отца. Мыслей и чувств его доподлинных мы никогда не узнаем, впрочем, это и не так важно.

Пройдем за ним короткий путь от Иорданского подъезда Зимнего дворца до Заячьего острова, на котором уже полтора столетия возвышалась крепость.

В Петровских воротах императора встретил краснолицый комендант, явно оторванный от карточного стола и выпивки. Александр распорядился никого не пускать в собор.

Внутри было холодно. Отдав каску флигель-адъютанту, он прошел к иконостасу, где горели негасимые лампады у икон Спасителя и Богоматери, и опустился на колени.

В мельтешении борьбы за реформу забывалась подлинная важность подготовленного акта, его рубежное для России значение. Впервые за многовековую историю государство Российское намеревалось уравнять права всех своих граждан. Впервые от времен легендарных московских царей правитель России делал реальный шаг навстречу народу, освобождая громадный потенциал миллионов своих подданных от стеснительных оков крепостничества. Впервые бюрократическая машина государства проводила радикальные перемены, не отвергая устои прошлой жизни, но твердо выстраивая рядом новые ценности.

В своей жизни и государство и человек не раз проходят через рубежный перекресток, редко сознавая распутье и редко задумываясь о правильности и необратимости выбора, влекущего за собою неисчислимое множество последствий. Такой выбор был перед Александром Николаевичем. Рискнем утверждать, что двигали им преимущественно не экономические и политические, а нравственные побуждения, заставившие среди массы доводов за и против предпочесть путь освобождения. С колебаниями и сомнениями, со страхом, но и с надеждой и верой он пошел этим путем. Сознавал ли в полной мере Александр поворотное значение своего решения, которое мог принять только он (а мог и не принять!), от которого его сейчас отделял только росчерк пера? Он ведь остался таким, каким сформировался в юности – честным, искренним, ленивым, самолюбивым, добрым, влюбчивым… Но что за дело истории до человеческих слабостей? Она выбирает личность, взваливает на нее историческое деяние и судит после: потянул или нет. Александр потянул. Что бы ни было потом, он уже свершил свое дело в жизни и в истории. Теперь наступал черед народа.

Внутреннее убранство собора было до мелочей знакомо Александру. Резной, узорчатый иконостас, высокие массивные колонны, надгробия предков, отца и матери… «Молитвою любви и надежды напутствует тебя Россия», – сказал ему в день коронации митрополит Филарет… А если Корф прав? Если завтра возникнет анархия и начнется распад империи?… На все Божья воля. Александр необъяснимо знал, что он не только помазанник Божий, но и орудие в руках Его.

В гулкой пустоте собора он вдруг услышал позвякивание шпор своих адъютантов. Они замерзли в тонких сапогах. Пора возвращаться.

Отказавшись от саней, он вновь мерным шагом пошел через длинный мост с редкими тусклыми фонарями. Поднятый бобровый воротник шинели надежно укрывал от ветра, но когда Александр оглянулся, влажный и холодный ветер с размаху ударил в лицо. Громада крепости, темные силуэты стен, бастионов, фонарь над Нарышкиным бастионом, высокий шпиль, ярко освещенный луной. Там рядом цари и преступники, там средоточие России, ее главный нерв.

Он вдруг увидел рядом бравую рожу полицейского, стоявшего возле фонаря. Тот бодро вытянулся, прижав руку к козырьку каски.

А на другой стороне Невы протянулся Зимний дворец, как живое тело, нежное, уязвимое, родное, со слабостями и грязнотцой. Редко где горели окна. Чаю бы горячего с ромом…

Знал бы кто, как трудно ему бороться со всей страной и с самим собою, и что тяжелее… Он давно осознал, что за начатые перемены приговорен с обеих сторон, и приговор обжалован не будет. Можно лишь попытаться отсрочить приведение его в исполнение. Отец был слаб, но и мудр в том, что не решился на проведение освобождения. Отныне жизнь императора напрямую оказывалась связанной с начатыми реформами, освобождение было лишь началом.

Что скрывать? За всеми внушениями, сомнениями и колебаниями, переменчивостью решений и противоречивостью намерений стоял жестокий конфликт между любовью к жизни и долгом.

Александр любил жизнь во всех ее проявлениях, он знал в полной мере ее радости и умел ценить их и наслаждаться ими. Но бремя царское, возложенное на него пять лет назад в Московском Успенском соборе, обязывало к иному, хотя бы за этим иным и таился топор палача.

Мудрено ли? Он был человек, хотел просто жить, такое простое и естественное желание. Но он же был и Помазанником Божиим и не мог бросить возложенный на него тяжкий крест ответственности за Россию. Это мучительное раздвоение, выбор между спасением жизни и души терзал постоянно. Многие мемуаристы отмечали странный, загадочный взгляд государя тогда и после. А ему было очень трудно.