Шрифт:
Закладка:
– Сегодня лучший день в моей жизни! – сказал он Никсе. И повторил то же, целуя любимую дочку Марию. – Лучший день.
Высочайший Манифест был объявлен во всех губернских городах нарочно командированными генерал-майорами свиты государя и флигель-адъютантами с 7 марта по 2 апреля.
А что же народ? Крепостники, с покорностью ожидавшие бунтов, были посрамлены. Крепостное население встретило весть о своей свободе в тишине и спокойствии, превзошедших общие ожидания. Вопреки обыкновению предаваться в этот день разгулу, пьяных на улицах не было, и откупщики потерпели убыток, не сумев выручить сумм, обычных для Масленицы. В Москве было выпито на 1160 рублей меньше, чем год назад, а на ярмарке в Симбирске водки продано аж на 20 тысяч рублей меньше. Крестьяне служили молебны, жертвовали на сооружение икон и приделов в своих церквах во имя святого Александра Невского.
В Саратове без всякого предложения начальства была устроена иллюминация. В Архангельске всех 200 крепостных, бывших в городе, собрали в собор и поставили у амвона. После богослужения и чтения Манифеста губернатор обратился к ним с речью, а затем – трудно поверить! – пригласил к себе. У подъезда своего дома он поднес мужикам пенника, а бабам по бокалу сладкого «таперифа». Вновь поздравил их с царской милостью и провозгласил тост за государя императора. Детям розданы были пряники. Город был разукрашен флагами и коврами, а вечером роскошно иллюминирован. Показательно, что блестящее архангельское празднество оказалось единственным такого рода, и благодарности начальства губернатор не получил.
Делегация от петербургских фабричных явилась к генерал-губернатору с просьбой разрешить подать государю благодарственный адрес и хлеб-соль. Игнатьев грубо отказал. Тогда мастеровые заявили, не будь дураки, что обратятся к министру двора графу Адлербергу. Искривившись, Игнатьев разрешил.
До двадцати тысяч фабричных явилось на Дворцовую площадь и стали перед Зимним, сняв шапки. Александр показался на балконе и благодарил их. Хлеб-соль был принят, но принятие адреса сочтено было неуместным.
Федор Тютчев отметил событие коротким стихом:
Великая княгиня Елена Павловна телеграфировала 5 марта в Париж графу Киселеву об оглашении Манифеста и поздравила его с этим.
В Москве уже 6 марта «Положение» поступило для продажи по рублю за экземпляр во все конторы квартальных надзирателей. Несмотря на высокую цену, разобрали его быстро, пришлось ограничить продажу в одни руки одним экземпляром.
В Первопрестольной народ чувствовал себя посвободнее, и весь день 5 марта Кремль был заполнен народом. Студенты и купцы читали вслух Манифест и обсуждали его.
– Ну уж царь у нас удалой, – сказал один крестьянин, – какой день выбрал – прощеный!
Вечером того дня в Самарином трактире собрались на ужин литераторы, помещики, купцы, артисты, чиновники, воодушевленные одним чувством. Все целовались, некоторые христосовались, говоря, «это наше „гражданское воскресенье“». Первое слово при всеобщем возбужденном одобрении было дано Михаилу Щепкину, родившемуся крепостным, но силой своего таланта и волей добрых людей давно получившему свободу.
Артист встал с высоко поднятым бокалом, в котором пенилось шампанское, обвел глазами присутствующих и вдруг залился слезами, так что и слова произнести не мог.
Крикнули «Ура!», и опьяневший без вина Михаил Погодин предложил немедленно собирать деньги на построение в Москве храма во имя святого Александра Невского. И опять звучало «Ура!», и вновь шипело в узких бокалах шампанское, и никак не могли русские люди перевести дух от сознания того, что наконец – свершилось.
На просторах России поля еще не отошли от снега, а в лесах он и вовсе лежал рыхлым пластом. Но все жарче припекало солнце, и звонкая капель радовала слух.
Дел у мужиков хватало и в поле, и в лесу, и на гумне, и в хлеву, и в доме. Ремонтировали сбрую, телеги, бороны. Пока не пала дорога, из лесу вывозили последнее сено, хвою на подстилку для скота да дров-сушняку. Старухи и бабы белили по насту холсты. У многих уже отелились коровы, а другие ждут и своих и господских. Какая радость, когда запостукивает неверными копытцами теленочек, большими глазами уставясь на белый свет. Большое удовольствие и для барчуков и для крестьянских ребятишек гладить теленочка по нежной шелковой шерстке.
Всего же лучше бегать на берег реки и смотреть, не тронулся ли лед, уже пошедший трещинами. И что за радость ледоход, начинавшийся всегда вдруг ночью. Глаз было не оторвать от неуклюже плывущих льдин. Порывистый холодный ветер разгонял редкие облака на бледно-голубом небе. Вот летит кто-то, черные – грачи! Грачи! Опустившись на соседнее поле, кричат громко. Скоро скворцы прилетят.
Однако в эту пору радостных ожиданий приговаривали мужики: «Счастью не верь, а беды не пугайся!»
…Только вымолвил – явился богатый дворец; выбегают из дворца слуги верные, берут их под руки, ведут в палаты белокаменные и сажают за столы дубовые, за скатерти браные. Чудно в палатах убрано, изукрашено; на столах всего наготовлено: и вина, и сласти, и кушанья. Убогий и царевна напились, наелись, отдохнули и пошли в сад гулять.
Человек – существо столь же гибкое, сколь и неподатливое переменам. Казавшаяся несокрушимой глыба крепостничества рухнула, но осознать и прочувствовать это было трудно. К тому же обломки рухнувшего сильно придавили и мужиков, и былых их хозяев.
Понять свалившуюся на голову волю было трудно еще и потому, что власти будто нарочно усложняли ее разъяснение. Запрещено было обсуждать реформу печатно. «Положение», регламентирующее условия освобождения по времени и по губерниям, было сброшюровано в одну книгу в 400 страниц, и не то что неграмотный, но и грамотный крестьянин понять там всего не мог.
В разных селах читали книгу всем миром с утра и до вечера, вдумывались в каждое слово, и в каждом слове выискивали блага для себя. Ждали мужики простого: чья земля, чьи луга и сады, как делить землю, скоро ли можно развязаться с помещиком и так далее – а этого-то и не было в хитрой книге. Посылали в соседнее село за другим чтецом, уверенные, что «наш неправильно читает». Но и новый грамотей прояснял немногое.
Часть помещиков, не менее простодушно, чем их люди, жарко надеялись, что дело провалится. «Это царь на нас гневается. Да Бог даст, смилуется и кончится это недоразумение!»
А в Петербурге считали, что дело окончательно сделано, и радовались. Выбили специальную золотую медаль, на одной стороне которой был профиль Александра II, на другой – одно слово «Благодарю». Первую медаль он вручил брату, великому князю Константину, а потом и всем участникам освобождения, одна была послана в Москву митрополиту Филарету. Еще одну медаль положили на могилу генерала Ростовцева. Ближайшей же ночью ее украли. Тогда по распоряжению царя выбили бронзовую и прикрепили к надгробию. Волнение в столице стихало, и жизнь понемногу входила в обычное русло. В субботу 11 марта в половине седьмого утра фельдъегери развезли по Петербургу изустное приказание государя отложить назначенное на сегодня заседание Совета министров до вторника. Причиной было то, что государь приобщался Святых Тайн и до 3 часов утра молился.
