Шрифт:
Закладка:
Великий князь проводил графа и других до подъезда и, с улыбкой посмотрев снизу вверх на усталое лицо Панина, пожал ему руку. Обратно по парадной лестнице он взлетел одним махом, несмотря на свои тридцать четыре года. Дело было сделано!
28 января 1861 года в Мариинском дворце открылось заседание Государственного Совета, на которое был вынесен выработанный Главным комитетом при участии Редакционных комиссий проект Положений об освобождении помещичьих крестьян. Заседание открыл Александр II:
– Дело об освобождении крестьян, которое поступило на рассмотрение Государственного Совета, по важности своей я считаю жизненным для России вопросом, от которого будет зависеть развитие ее силы и могущества. Я уверен, что вы все, господа, столько же убеждены, как и я, в пользе и необходимости этой меры. У меня есть еще другое убеждение, а именно что откладывать этого дела нельзя; почему я требую от Государственного Совета, чтобы оно было им кончено в первую половину февраля и могло быть объявлено к началу полевых работ; возлагаю это на прямую обязанность председательствующего в Государственном Совете. Повторяю – и это моя непреклонная воля – чтобы дело это теперь же было кончено…
Он говорил еще, напомнил о предшествующих царствованиях, в которые намечались шаги по уничтожению крепостного права, и полная тишина стояла в зале. За окнами тихий снег падал на площадь, на памятник грозному императору, на близкую громаду Исаакия.
Все уже подустали от бесконечных и долгих обсуждений. Пугавший одних и радовавший других миг освобождения все отдалялся, что наполняло членов Совета разноречивыми чувствами. Речь государя поразила всех. Там сидели люди опытные, знавшие, что такого рода выступления предварительно составляются в канцелярии министерства внутренних дел, потом просматриваются доверенными лицами государя, одобряются ведущими членами Государственного Совета, а уж после произносятся при почтительном внимании аудитории, знающей все содержание.
Но Александр не читал речь. Ему никто ничего не готовил, лишь клочок бумаги с отрывистыми заметками лежал перед ним на столе. Речь государя была горячей и свободной импровизацией. И он победил.
Член Совета А.В. Головнин писал, как обещал, сразу после заседания князю Барятинскому на Кавказ: «Эта речь поставила Государя бесконечно выше всех его министров и членов Совета. Отныне он приобрел себе бессмертие…»
В данном случае высокий стиль вполне соответствовал реальному значению дел. Для полноты картины добавим один эпизод. Граф Владимир Федорович Адлерберг имел весьма определенную, скажем прямо, не лучшую репутацию в обществе. Семидесятилетний министр двора и уделов был завистливо нелюбим почти всеми за исключительную близость к государю свою и сына, за высокое и ничем не поколебимое положение, за возможность получения всех знаков отличия и немалых материальных выгод. Но старик Адлерберг, как и его покойный государь Николай Павлович, не был лицемером. На одном из заключительных заседаний Главного комитета, членом которого он был постоянно и в работе которого деятельно участвовал, предстояло постатейное подписание проекта Положения.
– С первого слова – ложь! – громко сказал Адлерберг и отказался подписать статью первую, где говорилось о «доблести» дворянства, «добровольно» отказавшегося от крепостного права, отменяемого «по желанию дворянства». И слова эти великий князь Константин вычеркнул.
После скорого одобрения Государственным Советом вдруг встал вопрос о редакции текста Манифеста. Предложенный через Ланского текст был составлен Николаем Милютиным и Юрием Самариным и не удовлетворил государя. То была просто витиевато написанная канцелярская бумага, а ему хотелось большего. Он вспомнил о московском митрополите.
Втайне ото всех в Москву был послан чиновник с письмом к митрополиту Филарету. Московский первосвятитель был поставлен в затруднительное положение. Не сочувствуя самому делу освобождения, он оказывался его провозвестником. В ответном письме он просил о снятии с него непосильного бремени, ссылаясь на незнание предмета. Но воля государя осталась непреклонной. Помолясь, святитель Филарет взялся за работу. Изменения были существенны, первоначальный проект был переписан и сокращен почти вдвое.
5 февраля проект был отправлен все так же втайне в Петербург. Александр решил подписать Манифест в день своего восшествия на престол.
Неведомо откуда в Петербурге распространилось общее убеждение, что именно 19 февраля, в день восшествия на престол государя, будет объявлена воля. Ранее с той же истовостью ждали 1 октября (Покров день) и Рождества 1860 года, ждали и 1 января 1861-го. Секретные комитеты могли составлять архисекретные планы, но утаить от народа подготовку переворота всей жизни было невозможно. Ждали. Вся Россия была в напряженном ожидании.
Зная это, Ланской для смягчения общественного возбуждения получил согласие государя на следующее указание губернаторам: при возмущении народа открыто объявить, что указ будет объявлен в продолжении поста. Естественно, инструкция министра была секретной.
17 февраля санкт-петербургский губернатор Игнатьев напечатал в «Ведомостях Санкт-Петербургской полиции» от своего имени опровержение разнесшихся слухов, заявив, что «19 февраля никаких правительственных распоряжений по крестьянскому делу не будет». Странная была публикация, невесть на кого рассчитанная, ибо люди никаких правительственных распоряжений не читают. Вернее, было рассчитано на успокоение государя, чрезвычайно озабоченного тем, как будет воспринят Манифест.
17-е было пятницей, днем еженедельных высочайших докладов Ланского, и Сергей Степанович предложил свой план утихомиривания умов и подготовки их к переменам. На следующий день в «Северной пчеле» появилась статья без подписи, в которой были многозначительные слова о предстоящих «многознаменательных днях»: «Мы поспешили осведомиться о настоящем положении крестьянского вопроса и узнали из достоверного источника, что можно надеяться, что в седьмой год царствования Александра II, в предстоящие дни молитвы и поста, свершится давно ожидаемое народом событие». (Автор, правда, забыл, что в году бывает четыре поста: Великий – в марте – апреле, Петровский – в июне, Успенский – в августе, Рождественский – в декабре.) Князь Долгоруков, досадуя, что не его идея, разослал эту статью в редакции всех столичных газет с приказанием целиком ее перепечатать, что и было сделано.
Накануне решающего дня в каждом съезжем доме (иначе говоря, в полицейском участке) было заготовлено по несколько возов розог. Возы скрыть было трудно, и их наличие возбуждало страх.
– Зачем же это?
– Для сечения дворовых людей, – отвечали полицейские шепотом. – Вот как перестанут они слушаться своих господ после того…
– А чего того?
– Да уж известно чего!
Полицейские пристава дали всем дворникам приказ наблюдать, чтобы ни на дворах, ни перед домом не собиралось более трех человек. За донос было обещано по пяти рублей, за недонесение – 200 розог.
Пик напряжения наступил вечером 18 февраля. По улицам рабочих кварталов к недоумению мастеровых стали ходить удвоенные военные патрули. Профессор Никитенко записал в дневнике: «Что-то зловещее чудится в атмосфере. Дай Бог, чтобы все прошло благополучно». В театрах и цирке на вечернем представлении не было ни одного офицера, все они находились в казармах.
