Ее передергивает.

Ей худо, она едва дочитывает статью, но потом что-то внизу привлекает ее внимание, и она узнает фамилию.

Свою.

Она импульсивно выходит, находит киоск с газетами и разменивает мелочь, чтобы позвонить из будки на углу. Она помнит номер отцовского офиса наизусть и набирает его, полная решимости предупредить отца о Джордже Клэре и сказать ему, что она знает. Взяться за его дело было ошибкой. Но в трубке раздается щелчок, она ждет и ждет – и в эти моменты напряженного ожидания ее охватывает ужас, когда она в полной мере все осознает.

– Слушаю вас, это офис Тодда Хоуэлла, – говорит женский голос. – Кто звонит?

Она вешает трубку.

Слезы наполняют ее глаза с такой силой, что она будто слепнет перед полной картиной того, что сотворил Джордж.

Она представляет, как он говорит ее отцу – это была просто девушка. Девушка из гостиницы. Для него это была досадная слабость, но девушка буквально помешалась на нем и хотела, чтобы он оставил жену и ребенка. Совершенно безнадежная. Девушка с очень, очень серьезными проблемами. Ее выгнали из школы. Она даже как-то чуть не спрыгнула с какого-то здания. Он пытался все прекратить, но она просто не дала. Ее отцу придется думать, что эта несчастная ненормальная девица могла в припадке ревнивой ярости сделать нечто ужасное с бедной невинной Кэтрин. Хуже, когда отец выяснит, что это она, и, если вскроется сие досадное обстоятельство, ему придется передать дело кому-то из партнеров. Даже если она озвучит все то больное и мерзкое, что знает о Джордже, они, основываясь на истории ее психиатрических проблем, смогут легко убедить присяжных, что она все выдумала. Они позвонят ее врачу как свидетелю и эксперту, и он скажет, что ее мать лесбиянка, а у отца есть любовница – кошмар какой. Даже при отсутствии настоящих свидетельств против нее они сделают свое дело, и Джордж будет выглядеть невинным, как мальчик-хорист.

Неделю спустя она вытирает прилавок, когда в ресторан заходит какой-то человек. Он садится, пьет кофе. Заказывает пирог с сыром. Она уже видела таких в офисе отца, только этот еще более мерзкий. «Спасибо, Уиллис», – с нажимом говорит он и уходит. Она не сразу приходит в себя от испуга, а потом вспоминает – у нее бейдж с именем. Он оставил на прилавке деньги, без чаевых, но там есть что-то еще – конверт из оберточной бумаги, перевязанный красной резинкой. Народу мало, так что она просит перерыв и выходит, зажигает сигарету, садится на старый металлический стул, открывает конверт и достает фотографии. Это снимки их с Джорджем секса, причем более чем откровенные. Прилагается записка – кривоватым почерком Джорджа: Не заставляй меня послать это папочке. Вот и все.

12

Она не в духе, рассеянна. Сжигает свои стихи в кухонной раковине. Работает с полудня до закрытия ресторана и приходит домой пропахшая жареной рыбой и жиром, скользкая от пота. Ему приходится делать все, играть в оркестре, готовить еду, таскать белье в стирку на первый этаж. Она почти не разговаривает с ним, только дуется, бродит по квартире с выпивкой и отталкивает его в постели.

– Да что с тобой такое?

– Ничего.

Потом как-то ночью, лежа в кровати под мелькающими тенями троллейбусов, она рассказывает ему про Джорджа Клэра.

– Я тогда хорошо так влипла, – говорит она. – Не могла выбраться. Он обладал властью надо мной.

Он пытается слушать внимательно, быть открытым с ней, но ее признание лишь сердит его. Он отворачивается.

Она прижимается голым телом к его спине и плачет.

– Я теперь стала лучше, – говорит она. – Это закончилось.

– Ты солгала, – говорит он в темноте.

– Знаю, прости. Мне было страшно. Я ненавидела себя.

– Не в этом дело.

– Я сама не знаю, – говорит она. – Честно не знаю.

Он поворачивается, смотрит на нее, влажные темные глаза, губы – и вдруг понимает, что ничего не чувствует.

– Я возвращаюсь в Л. А., – говорит она. – Продолжу учебу. Сказали, я могу вернуться, если проучусь дополнительный семестр.

– Хорошо. Тебе стоит доучиться.

– А ты?

– Да что-нибудь придумаю.

– Когда тебе дадут знать из Беркли?

– Скоро, – говорит он. – Ну, наверно.

– Ты поедешь? В смысле если тебя примут?

Он кивает.

– Посмотрим.

– В Бостоне хорошо. Я хочу поступить в тамошнюю юридическую школу. Хочу изучать закон, – выпаливает она. – Чтобы прогнать людей вроде него.

– Ты станешь хорошим юристом, – говорит он совершенно серьезно.

– Ты будешь знаменит.

– Мне все равно. Я просто хочу играть.

Он садится на край кровати и закуривает. Ему не хочется видеть ее лицо.

Она кладет ладонь ему на спину.

– Прости, Эдди. Я не хотела тебя ранить.

– Люди всегда так говорят.

– Но я правда не хотела.

– Ты разбила мое сердце. Это так, для сведения.

– Оно не разбито, оно взломано.

Он смотрит на нее, и она криво улыбается, и вдруг оказывается, что сердиться не из-за чего. «Она просто девушка, которая хочет повзрослеть», – думает он. Он все еще любит ее, и всегда будет любить. Он обнимает ее, и они лежат без сна до самого утра, слушая песни города, на стенах пляшут тени, и он знает, что утром она уедет.

Научный склад ума

Сначала – постоянные атаки камер, внезапно искажающиеся лица незнакомцев, понявших, кто он такой. Он редко выходит из дома, проводит целые дни у себя в комнате. Он чувствует себя застрявшим в чужой жизни, где даже бегство не гарантирует покой и избавление.

В мае он проходит собеседование. Женщину зовут Сара Арнелл. Они обедают в студенческой столовой, там, где белые скатерти обозначают места для их факультета. Ему кажется, что она слишком молода для руководства кафедрой и на удивление не тщеславна. Она рассказывает ему, что раньше была монахиней. Он видит это на ее бледном закрытом лице, в сильных икрах и крестьянских руках. Она и правда занималась добрыми делами – провела несколько лет в Африке миссионером.

– Я шла туда, где была нужна. Делала, что могла. Думаю, если кто-то в беде, меня слишком легко уговорить помочь.

Он лишь смотрит на нее.

– Милосердные деяния, – поясняет она. – Это моя слабость.

«Родственная душа», – думает он.

После обеда она снова смотрит на его резюме, словно чтобы напомнить себе, кто он.

– У вас явно слишком высокая квалификация. По сравнению с Сагино наши студенты, скажем так, неровные. У нас тут