Шрифт:
Закладка:
Пять лет спустя после убийства теплым летним вечером Мэри в офис позвонили. Голос на другом конце трубки казался знакомым, но сначала она не могла понять, кто это.
– Здравствуйте, Мэри, – сказал он. И тут до нее дошло: это Джордж Клэр.
То, что она взялась продавать дом, стало для Трэвиса последней каплей – это его доконало.
– Не понимаю, зачем тебе вообще что-либо делать для этого человека.
– Я делаю это не для него – для Фрэнни.
– Она, возможно, даже не помнит ее.
– Ты же не забыл свою мать, так что мне все равно, что ты скажешь.
Спор перешел в целый трактат о деньгах и их отсутствии и о том, что им толку будет от комиссии – любой комиссии.
– Это просто очередной дом, – сказала она.
– Нет, не просто, – сказал он и вышел.
Несмотря на ее усилия, дом так и не удалось продать. Каждый раз, показывая его, она испытывала все то же глубинное ощущение, похожее на озноб, будто ей вскрыли голову и вылили туда кувшин ледяной воды. Каждый день в канун Дня благодарения, охваченная горькой ностальгией, она давала объявление в журнале «Старинные дома». Осыпанный красивыми осенними листьями, с хризантемами и тыквами на крыльце, дом казался почти уютным. Белые, как сахар, сараи, солнце блестит в окнах «фонаря»[106], старый медный флюгер. По объявлению неизменно звонили. Сначала клиенты активно интересовались. Осматривали землю, пруд и сараи, как когда-то это делали Клэры, но, побродив по удушающей темноте комнат, спешили на улицу.
На следующий день после того, как они проводили сына в колледж, Трэвис явился на кухню перед работой с робко-серьезной улыбкой.
– Я должен кое-что тебе сказать.
Она стояла у плиты и готовила ему завтрак.
– Минутку, – сказала она. Он любил яйца всмятку, но что-то в его голосе заставило ее задержаться у плиты подольше. Он сел за стол с чашкой кофе и развернул газету. Он не торопился. – Я сегодня показываю дом Хейлов, – сказала она.
Трэвис фыркнул.
– Зря время теряешь.
– Как знать. У меня предчувствие.
Он снова фыркнул.
– Ты и твои предчувствия. – Она была уязвлена, в глазах закололо. Она сложила яйца на тарелку и принесла к столу.
– Ты хотел что-то сказать мне?
– Ты их варила слишком долго.
Он все равно съел их, потом отодвинул тарелку, допил кофе и поставил чашку.
– Трэвис?
Он бесстрастно посмотрел на нее.
– Я хочу развестись.
Она рассердилась на него, но скорее от удивления, чем по какой-либо другой причине. Почему сейчас? Они вроде были счастливы. Она была довольна. Была хорошей женой, хорошей матерью. Она делала все это – растила, утешала. Защищала, убирала и готовила, давала лекарства, читала им и питала их умы, тела и души – потому что любила их. Это любовь, на которую способны лишь женщины, мысль, которая рождается вместе с ними, когда их матери – или иногда отцы – берут их на руки. Когда они познакомились, он дополнил ее – это был его долг, его миссия. Он, Трэвис Лоутон, в куртке полицейского, представлял собой все остальное в ее жизни. Настоящий мужчина. Сильный, красивый, образованный, просто все нужные прилагательные в сборе. Грубоватый, мужественный, даже героический – типаж, который можно увидеть в рекламе сигарет. Он был коп. Ее мать, бедная ирландка с круглыми плечами, закутанными в вязаную шаль, варила супы, сосиски и черный пудинг[107] в блокированном доме в Трое – и это ради нее она вышла замуж. Вдруг она осознала это в полной мере. Она страдала – о да, она страдала. А теперь страдает от последствий.
Вот и расплата. Сначала в церкви, где она шептала Иисусу, которого обожала, пусть Он и не был с ней честен и великодушен. Не был. Какой мир, спрашивается, Он принес?
Она глотала Его тело, шептала молитву Богоматери и «Отче, прости мне, ибо я согрешила» миллион раз, и что она сделала? В чем согрешила?
Вообще говоря, она была благодарна Трэвису за то, что женился на ней – внушенная матерью благодарность, – и за то, что был с ней все эти годы, хотя она всегда чувствовала, а может, ей напоминали, что она здесь – слабое звено. Ну, у нее были достоинства, крепкое сложение, умение работать руками, а еще она восхитительно готовила, была терпеливой и нежной матерью, но она признавала и недостатки – вес, телосложение как у кубка на красивых ножках, тяжелый верх – а ведь на это в первую очередь смотрят все, даже женщины, и потом, ее дурное настроение, настойчиво напоминающая о себе депрессия, хотя она сама это так не называла. Дезориентированная менопаузой – но не побежденная. В какой-то момент она позабыла о своем прежнем «я». Оно ее покинуло. Рутина стала ее другом и верным спутником. Прогулка в холмы рано поутру с Эрни и Германом, потом возвращение, и солнце бьет в спину. Черный пруд. Мокрое поле. Густая, как пудинг, земля, чавкающая под сапогами, – она сбрасывала ее, вытирая подошвы об камни. Старый колокол на ветру. Тишина в доме. Потом завтрак, два яйца, сухой тост, чашка чая. Снова и снова она пересматривала передачу «На страже веса». Тишина маленькой кухни, окно. Пастбище ранней весной.
Она начала как жена копа, а стала чем-то другим – бывшей женой копа.
Люди не знали ее. Настоящую ее. Просто дама, которая продает дома. Она была вроде рекламного щита, который они узнавали и оценивали по шкале полезности, но знать-то ее и не знали. Она думала, что и сама себя толком не знает.
К любой ситуации привыкаешь. Хороший, плохой, злой. А годы шли.
Она идет на рынок в тяжелом пальто. Будто морж. Или морской лев. На подбородке топорщится несколько волосинок. Она дергает за них, когда нервничает, иногда в церкви, когда отец Гири мягко взывает к лучшему в ней.
Позже – какое-то нарастающее внутреннее смятение, будто мозг ее замариновали в вазелине. Что дела идут совсем худо, становится понятно, когда поход в супермаркет превращается в событие дня. Она бродит под безжалостными желтыми лампами в магазине Хака, идет вдоль полок, хотя на самом деле ей ничего не нужно, просто зачарованная музыкой: «Шоссе Вентура на солнце»[108].
Она старается ни на кого не смотреть. Они тоже на нее не
