Шрифт:
Закладка:
Несколько лет назад она хотела сама нанять детектива, но передумала. Казалось, толку не будет. Когда она была ребенком, ее вопросы не слушали, и даже теперь, когда она выросла, ей не ответили. Никто из родни отца не говорит о ее матери. Когда она была маленькой, навещала родителей матери, и иногда бабушка плакала за столом и вынуждена бывала встать и уйти. Она засыпала в старой комнате матери с ее плюшевыми зверятами. Там были ее фото из школы, одно-два из колледжа, а потом – никаких. Бабушка заболела болезнью Альцгеймера и попала в дом престарелых, и, когда она к ней приезжала несколько раз, не узнавала ее. Когда она поступила в медицинскую школу, дедушка прислал ей открытку с конвертиком, в которой лежала стодолларовая купюра. Она положила деньги на банковский счет и сохранила открытку в альбоме, казалось неправильным просто выбросить ее.
Ветер налетает порывами. Деревья качаются, замирают, снова качаются. В окнах мелькают их тени. Ее особенно привлекает одно окно, старая комната родителей, и вдруг ее охватывает такая глубокая бездонная печаль, что она едва может дышать.
* * *
Серый «универсал» подъезжает, разбрасывая гравий, и останавливается.
– Здрасте, я Мэри Лоутон. – Она выходит из машины, в просторном дождевике и грязных сапогах, маясь одышкой. В отличие от Фрэнни, быстрой, стройной, не имеющей достаточно терпения для украшательства, это женщина крупная, с лицом размером с тарелку, в цепочках на шее и шумно звенящих браслетах.
– Фрэнни Клэр, – говорит она, раскрывая объятия. – Так рада видеть тебя, милая.
Фрэнни пытается расслабиться, она не привыкла, чтобы ее обнимали незнакомцы – да кто угодно, если на то дело пошло. Они расходятся и стоят, глядя друг на друга.
– Боже правый, ты вылитая мать.
– Да?
– Именно – особенно глаза.
Фрэнни подавляет желание коснуться своего лица, словно чтобы открыть его заново.
– Мой отец – он никогда мне не говорил. Ему вообще не нравилось говорить о ней.
– Она была красавица, – говорит Мэри со значением, словно хочет что-то исправить. – Вот, у меня тут фото было. – Она роется в сумке, достает «полароид» и протягивает ей. – Вот.
Фрэнни старается не выказывать энтузиазм – осталось так мало фото ее матери.
– В этот день вы переехали. Прекрасный августовский день, насколько помню.
Вот они все трое, у старой машины. Ее родители стоят рядом, сплетая руки, отец длинноволосый и похожий на профессора в вытертой вельветовой куртке и очках с металлической оправой, мать в белом платье и платке. «Красивая, – думает она, – слишком красивая для него». Она держит на бедре трехлетнюю Фрэнни, в красном платьице, босую, щурящуюся на камеру.
– Возьми, это тебе.
Она осторожно кладет фото в сумочку. Сейчас она не в силах благодарить, не в силах сказать, как много это для нее значит. Она знает, что в противном случае расплачется, а этого бы не хотелось, сейчас, перед этой женщиной. Может, потом, когда она будет одна.
– Простите, если я показалась…
– Показалась какой?
– Ну, просто… я провожу все время в больницах.
– Мама бы гордилась тобой.
– Я ее не слишком хорошо знала.
– Конечно – ты была маленькая.
– Возвращаться тяжело. Тяжелее, чем я думала.
Мэри кивает.
– У меня не было возможности сказать, как мне жаль. Я очень любила твою маму. Случилось ужасное, настоящая трагедия – для всех нас. Городок с тех пор изменился.
Это замечание удивляет ее. Ей ни разу не приходило в голову, что кто-либо еще, тем более чужие люди, может так воспринять случившееся с ее матерью. Даже в Коннектикуте об этом никто не говорит.
Вернуться сюда было ошибкой, решает она. Не то, что ей по-настоящему нужно, вот так внезапно. Все эти годы она не так и много думала о матери и не видит смысла в том, чтобы поменять что-то сейчас. Она прикидывает, не поехать ли прямо сейчас обратно в Сиракузы и больше не возвращаться в этот ужасный дом, который отнял у нее мать, но ее унылая квартира с голыми стенами и пустым холодильником тоже не даст утешения.
– Я ничего не помню, – наконец говорит она, и это звучит как извинение.
– Разумеется. Сейчас это в любом случае неважно.
Она знает, что эта женщина всего лишь пытается помочь, но не согласна с ней. Потому что это важно, да еще как.
– Убийцу моей матери так и не нашли, – говорит она.
– Знаю. Нас всех очень раздосадовало.
– Как думаете, кто это мог быть?
Мэри отворачивается, ей явно неловко.
– Если бы я только знала, милая.
– Кто-то знает.
– Да. Верно. Есть по крайней мере один человек, который знает.
– Это несправедливо, – говорит она.
– Именно, ты права. В жизни вообще мало справедливости, согласись.
Они идут по дорожке, по заросшим травой плоским камням. Фрэнни смотрит на дом. Мысль о том, чтобы зайти внутрь, неожиданно пугает.
Мэри смотрит на нее.
– Ты уверена, что хочешь?
– Да. Я в порядке, правда. Я хочу.
– Тогда ладно.
Они поднимаются по ступенькам переднего крыльца, и Мэри достает старомодный ключ.
– Кто его покупает?
– Дачники из города. Занимаются верховой ездой.
– Они знают?
– Нет. Не знают, и я не собираюсь им говорить. Думаю, пора уже дать старому дому отдохнуть.
– А закона такого разве нет?
– Знаешь что, милая? Я всю жизнь следовала правилам. И вот что скажу тебе – это завело меня далеко. – Мэри гладит ее по руке. – Прошу, поверь мне. Я делаю это для тебя. И для твоей мамы. Сможешь? Сможешь поверить мне?
Фрэнни кивает.
– Хорошо, девочка.
Они входят в холл и стоят, разглядывая его. «Все не так плохо, – с облегчением думает она. – Полы красивые. Свет».
Они хотят переделать все – ну разумеется! Вечно кто-то чем-то недоволен, и что с того. В любом случае у них правда есть деньги, так что мы не жалуемся, а они заключат отличную сделку. Честнее некуда.
Фрэнни вздрагивает.
– Здесь холодно.
– Сырость, как и следовало ожидать. Наладим отопление. А вот и дровяная печь, как раз кстати, и камин. Попрошу, чтобы сегодня привезли дров.
– Хорошо, спасибо.
Она идет за Мэри в гостиную, которая наполняется светом, будто здороваясь.
– Никогда не понимала, почему твой отец не забрал это пианино.
Фрэнни пробегает пальцами по
