– Думаю, мама играла.

– Да. Иногда я слышала, когда подъезжала близко. Кажется, Шопен. И пианино-то очень хорошее.

– Хорошее, да. – Фрэнни решает забрать его себе, но куда? Всяко не в ту квартиру. Она оглядывает комнату. Воздух влажный, пахнет дымом от дров и сажей. Старый диван с порванной подушкой стал домом для мышиного семейства. Не без труда она открывает шкаф, дверца скребет по неровному полу, выкатывается шарик для игры и останавливается у ее ног. Она подбирает его и протягивает Мэри – стеклянный, с желтыми и медными разводами внутри. – Красиво, да?

– Что нашел, то мое[113], – говорит Мэри.

Она кладет шарик в карман. Отчего-то знает, что это – ее. Она помнит мальчика, сидящего на корточках и запускающего шарики через всю комнату. Помнит по большей части его ноги, и другие ноги – остальных мальчиков. Она почти что помнит, как они смешили ее, и задумывается, смеялась ли она вообще с тех пор. Ну, разумеется, да, говорит она себе. У нее было вполне счастливое детство.

– Как видишь, работы невпроворот. Я хотела предложить мусорный контейнер.

– Ладно, – говорит она, сердясь на отца, который не удосужился заняться этим сам. – Хорошая мысль.

Мэри достает из сумки листочек бумаги и начинает составлять список.

– Если я не запишу – пропадет.

– Не то слово, – говорит Фрэнни, но на самом деле именно отличная память помогла ей окончить медицинскую школу. Вот почему так странно не помнить тот день, здесь, с матерью. Она и убийца, оба были прямо в этом доме.

В мозгу должен был остаться хотя бы образ. Она знает – он там, в голове, она просто не может к нему подобраться. В колледже девушка, которой она призналась, предложила сходить на гипноз. Фрэнни отказалась, и по причинам, которые тогда не могла озвучить, больше не общалась с той девушкой.

– Твоя мама устраивала тут отличные вечеринки, – говорит Мэри. – Эта комната была битком набита гостями. У них были такие интересные друзья. А в той комнате – это был кабинет твоего отца – не спали всю ночь, говорили об искусстве, политике, решали мировые проблемы до утра, когда приходила пора расползаться. – Мэри качает головой. – Тогда люди умели пить.

Стены отцовского кабинета бледно-зеленые, вдоль них – пустые книжные полки, которые, она знает, когда-то были полны книг по искусству. Он тогда преподавал и писал книгу о художниках школы реки Гудзон, но так и не закончил ее.

Когда ей было лет пять, он взял ее однажды в город на выставку в Музей современного искусства. Он стоял перед картиной Ротко[114] будто целую вечность, а она пыталась занять себя. Она помнит, как дергала его за пиджак, а когда он посмотрел на нее, глаза у него были мокрые от слез.

Она не хочет думать об отце. И тем более о комнате наверху, где мать убили топором. Она не из тех, кто будет подвергать себя психоанализу (даже на соответствующих курсах в колледже она больше обращала внимание на строгие доказательства, чем поддавалась одержимости подтекстами), но впервые кажется очевидным, что ее решение изучать медицину и выбор самой тяжелой, отпугивающей специальности был прямой реакцией на то, что она не смогла спасти мать, и что главным фактором этого выбора была вина.

– Ты в порядке? – тихо спрашивает Мэри. – Пойдем наверх?

– Да, пойдем.

Лестницы узкие и крутые. Она помнит, как водила ручкой по перилам. Тяжело дыша, Мэри поднимается вслед за ней. В иной ситуации Фрэнни порекомендовала бы визит к кардиологу, но не сегодня.

– В моем возрасте, – говорит Мэри, останавливаясь передохнуть на площадке, – это ужасно. – Она выглядывает в окно. – Но я никогда не устану от этих видов.

Когда Фрэнни была ребенком, то не могла дотянуться и посмотреть, даже встав на цыпочки, но сейчас она смотрит, наслаждаясь видом, на сараи, холмы, далекий лес.

– Красиво, правда?

– Да, – говорит она, чуть печалясь, что не выросла здесь. Это была бы хорошая жизнь. Вместо бесконечных улиц пригорода с рядами одинаковых домов, вместо удобных, но скучных комнат, безликих, как в мотеле.

Они идут по узкому коридору. Здесь дом кажется меньше, скромнее, наверху всего три комнаты: справа – ее родителей, самая большая в доме, и ее, и небольшая комната слева. Мэри говорит, это была мамина комната для шитья, но, если бы она выжила, могла быть со временем и детская. Фрэнни в детстве очень хотела сестренку. Потом отец снова женился, но вторая жена не хотела своих детей. Она была бывшая монахиня, добрая, но уклончивая женщина, и настаивала, чтобы Фрэнни ходила в католическую школу. Пока остальные ребятишки катались на великах и зависали в торговом центре, Фрэнни работала на кухне. Мачеха, думает она сейчас, была причиной ее отличной учебы. Оглядываясь назад, она понимает – это был несчастливый брак, он продлился всего несколько лет.

– Это была твоя комната, – говорит Мэри.

Она меньше, чем ей смутно помнилось, на стенах – розовые пони, нарисованные по трафарету.

– У одного съемщика была дочка, – поясняет Мэри. Двуспальная кровать, белый столик – больше ничего. Окно, думает она, яркий свет – это первое, что она вспоминает. И огромная белая дверь в коридор, по которой она лупит кулачками. Это она тогда проснулась?

– Не нужно идти, если ты не готова.

– Со мной все хорошо, – говорит она. – Пора.

В комнате темно, шторы задернуты. Мэри спешит отодвинуть их, будто Фрэнни – очередной потенциальный покупатель. Даже при дневном свете кажется, что темно. Они стоят и всматриваются.

– Странно, – признает она. – Тяжело.

– Могу представить. Ты помнишь что-нибудь?

– Не особенно хорошо, – говорит она, но это не совсем правда. Был персидский ковер, ветхая спинка, которая билась о стену, когда она прыгала по кровати, книжные полки, где мама хранила книги – сплошь поэзия, и, что удивительно, все на месте. Она смутно помнит, как брала книги с полок и разбрасывала их по полу, будто камешки в реке. Кровать заправлена. Еще есть столик и шкаф, оба антикварные. Обои выцвели, и у окна стоит старое кресло, покрытое линялым тюлем.

Они стоят и смотрят на кровать. Последний раз Фрэнни видела маму здесь. Она закрывает глаза, отказываясь представлять.

– Это та самая…

– Боже мой, нет, – говорит Мэри. – Эта – новенькая, и одеяло тоже – купила в «Уолмарте»[115]. Она бы не одобрила. Твоя мама была пуристка.

– Да?

– Она любила все настоящее.

– Настоящее, – повторяет Фрэнни, заинтригованная этой мыслью. Сама она об этом не задумывалась.

Потом Мэри говорит:

– А давай подышим свежим воздухом. – Словно по