травника принялись всерьёз. Лес за рекой прочесали вдоль и поперёк. Кавалер разослал гонцов, в города покрупнее для скорости отправил голубей, по дорогам приказал пустить конные отряды, назначил награду свыше всяких пределов, лично похитил из покоев юного принца несколько портретов, засадил всех художников, которых смог найти, копировать рисунки и снабжать обещаниями об этой самой награде. И что же? Ничего. Никто ничего не видел. Ни крыльев, ни перьев, ни высоких блондинов прекрасной наружности. Его величество выражал неудовольствие и требовал ежедневных докладов, принцесса пришла в себя и строила глазки одному из Шварцвальдов.

Потом вскрылась эта история с мятежным бароном. Пришлось лично отправиться в Чернопенье, скрытно проводить войска, выжидать, пока мятежники соберутся в замке, чтобы прихлопнуть всех одним махом, и тут… Тут почти повезло. Причём мимо искомого летуна кавалер прошёл раз пять, даже в голову не пришло лишний раз взглянуть на фигляров. Но голос… Голос он узнал сразу.

Дрожа от азарта выигранной погони, кавалер пробился сквозь толпу и замер в недоумении. О прекрасной недостижимой любви пел жалкий калека на костылях со свисающими на лицо сальными рыжими патлами. Грязный, оборванный, страшный как грех. И это совершенный кавалер, предмет мечтаний самой принцессы. В какой дыре прятался, отчего домой не вернулся, как выжил и что перенёс, неизвестно, но, видно, перенёс многое. Только голос остался прежний.

Сам кавалер подойти побоялся, чтобы не спугнуть. Послал опытного подгляда, коего под вечер отыскали в канаве. Живого, но немого и неподвижного. Стало ясно, что проклятый травник приблизиться к себе не даст. То есть разговора не получится. А поговорить следовало. Более того, следовало извиняться и каяться, умолять о прощении и обещать любые блага. Но не орать же об этом через всю площадь. Пришлось, выжидая удобного случая, наблюдать на расстоянии. Выяснилось, что парень неравнодушен к худющей голенастой плясунье, возраста скорее детского, чем женского. Бродил с ней по ярмарке, тяжко опираясь на палку, нашёптывал что-то, покупал мелкие подарочки, следил, чтоб не толкнули в толпе, даже руку однажды поцеловал.

Так кавалер ещё раз убедился в своей правоте. Изящество манер под дерюгой не спрячешь. Он хотел использовать девчонку, чтобы, слегка угрожая ей, принудить строптивца хотя бы начать разговор. Не получилось. Задолго до рассвета прибежали соглядатаи. Фигляры внезапно собрались и уехали. Плюнув на всё и решившись снова рискнуть своими людьми, кавалер приказал догнать и остановить любой ценой, сам, второпях одевшись, отправился в погоню и имел счастье наблюдать, как повозку окружает войско Светинского, торжественно направлявшееся в замок Хольм. Кольцо вокруг замка ещё не замкнули, выдавать себя было нельзя. Кавалер подумал, что из осаждённого замка беглый травник никуда не денется. И снова ошибся. Осада же и битва за Хольм кончились очень странно. Нет, сначала всё шло в соответствии с планом, но к вечеру, когда замок был почти взят, а отряды короля и барона гонялись друг за другом по всей округе, случилось нечто вроде повального отступления. Причём отступали все, победители и побеждённые, осаждавшие и осаждённые. Потом на многочисленных допросах все твердили одно и то же: будто бы их гнали кнутом. Иные при этом видели за спиной вооружённых кнутами огненных всадников, иные пеших пастухов, иные вообще ничего не видели. Но спины красноречиво свидетельствовали: их пороли. Прекращалось это, если бросить оружие. Ну, или бежать как можно дальше от поля битвы, от Хольма, от Чернопенья.

Кавалер подозревал, кто в этом повинен, но доказать ничего не мог, поскольку подозреваемый снова исчез бесследно. Впрочем, цель была достигнута, барон и его приспешники разгромлены, о чём было и доложено его величеству без особых подробностей. И награда, разумеется, получена. Но история с беглым травником, увы, не забыта.

Княжество Сенежское себя отдельным государством не объявляло, и вообще оттуда не доносилось ничего, кроме гробового молчания. Заставы были открыты, своих купцов пропускали свободно. Зато с чужих стали драть такую пошлину, что желающих посещать княжество становилось всё меньше и меньше. Королевских чиновников, намеревавшихся поинтересоваться насчёт налогов, не пустили вовсе. Причин не объясняли, но на лицах стражников читалось уже не скромное «жили мы без короля и ещё проживём», а откровенное желание вбить в землю по самые уши. Подсылы и подгляды, проникавшие в княжество из Высокого Заозерья, исчезали бесследно, не успев подать ни единой весточки.

Оставалось осторожно, за дружеской трактирной беседой, расспрашивать тех самых купцов и прочих сенежских жителей, выползавших из надёжных пределов княжества по своим делам. Ничего особенного они не рассказывали. Молодого князя кто хвалил, кто попрекал молодостью и горячностью. Одни порицали за мягкость характера и излишнее милосердие, утверждая, что при его отце было не в пример лучше, другие, напротив, ворчали, что, мол, порядки слишком строги, налогами жмут и законы соблюдать заставляют, а кто оступится, того не в застенки, это бы ещё ничего. Изгнать из княжества могут, палачи проклятые. И изгоняют, без всякой жалости. Того не понимают, что их договор соблюдать никак невозможно.

О пропавшем травнике говорили неохотно, как о тяжкой вине или постыдной тайне. Мол, не уберегли, недоглядели, теперь не будет нам счастья. Да что ж, разве это мы, это все Заозерские виноваты. В конце концов, самым виноватым неизменно оказывался его величество. Похитителя же все как один клятвенно обещали придушить своими руками.

Знакомясь с отчётами, кавалер машинально потирал шею и уныло размышлял, что ж это за место, где изгнания боятся больше, чем тюрьмы и каторги. Были составлены новые распоряжения. Теперь травника предлагалось искать не только в истинном, но и в новом обличье. Кроме того, рекомендовалось сообщать обо всех странных случаях и чудесных исцелениях. Донесения посыпались как из рога изобилия. Среди колдуний с порчей и приворотом, чёрных собак на болотах и призраков домашних и слегка одичавших кавалер выискивал действительно странное. В Волчьих Водах, деревеньке нищей и почти заброшенной, скверная вода во всех ручьях и родниках внезапно сделалась вкусной и даже, говорят, целебной. В Гривках глава большого семейства, пять лет пролежавший на лавке с отшибленным хребтом, вдруг встал и пошёл и даже, говорят, успел с кем-то подраться. В Водополье показалась было чёрная оспа, да как показалась, так и исчезла без последствий. В Чернопенье липы на торгу цвели уже второй месяц, а у корней невесть отчего вырос и распустился белый шиповник. Оный же лесной шиповник пышным цветом цветёт вдоль южного тракта на Водопольской круче. Цветёт в конце лета, в чистом поле, где и леса никакого никогда не было.

Но сесть, обдумать всё это Карлус не успел. События забурлили и понеслись мутным, неостановимым потоком. Последний месяц лета