всегда был очень спокойным и собранным и на репетиции приходил, уже мысленно подготовившись к тому, что собирался делать. Он был очень организованным и всегда аккуратно одетым… А Руди заявлялся в студию, растрепанный и неопрятный, как старьевщик. Они были совершенно разными людьми по натуре…». Однажды Эрик так расстроился, что Нерина отказалась продолжать репетировать, пока Рудольф не покинет студию. «И он безропотно ушел, но, закрыв за собой дверь, все равно не перестал наблюдать за нами – я видела его нос, прижатый к дверному окошку».

Рудольф, однако, объяснял нервозность Эрика другими причинами. Он знал, что Эрик не ощущал необходимого взаимопонимания с Нериной и в результате оставался недоволен собственным танцем. Уроженка Южной Африки, Нерина была одной из ведущих балерин Королевского балета и блестящей виртуозкой, не страшившейся никаких технических сложностей. Но, невзирая на это, на сцене она не вызывала у Бруна энтузиазма. Между ними не было ни тепла, ни малейшей «химии». Эрик это чувствовал и вполне резонно беспокоился насчет своего дебюта в Королевском балете – всего через несколько недель после памятного выступления на той же самой сцене Нуреева в паре с Фонтейн. И с его приближением беспокойство Бруна усиливалось. Однако критики единодушно хвалили его дуэт с Нериной. «Именно этого мы и ожидали», – заявил об их первой «Жизели» в начале апреля «Балле тудей». Но, даже несмотря на похвалы, Брун ощущал себя в невыгодном положении, словно был вынужден сражаться с длинной тенью, надолго отброшенной Нуреевым, «разговоры о триумфе которого еще были у [всех] на устах». По признанию Питера Уильямса, первая «Жизель» Нуреева и Фонтейн произвела такой фурор, что, «затмила на время большинство остальных балетных спектаклей. …Брун принадлежал к тому типу артистов, что служат идеальной моделью для подражания всем прочим танцовщикам-мужчинам. Попытка копировать Нуреева могла запросто обернуться катастрофой. …[Брун] был начисто лишен дикого экстаза Нуреева и все же оставался верным духу романтизма».

В отличие от Рудольфа, Эрик не создал собственного соло Альберта и не внес никаких существенных изменений в хореографию балета. Нерина восприняла это как должное. Ей не нравилось «пиротехническое исполнение» Рудольфом антраша сис во втором акте балета. Она считала это, скорее, проявлением позерства, нежели артистизма, и решила превзойти Нуреева (пополнив анналы балетной истории еще одной легендой). Танцуя как-то вечером «Лебединое озеро» с Бруном, Нерина вышла на сцену для исполнения знаменитых тридцати двух фуэте Одиллии в третьей картине балета. (В стремлении заставить Принца позабыть клятву любви, данную им Королеве лебедей, фальшивая Черная лебедь Одиллия пытается его поразить.) Сверкая озорной улыбкой, Нерина вместо фуэте исполнила серию антраша сис, взлетая и приземляясь под громкие вздохи потрясенных зрителей. Немногие мужчины могли сделать – подобно Нурееву – даже шестнадцать антраша сис; а Нерина исполнила тридцать два. Рудольф, сидевший в зале рядом с ее мужем, сразу понял: этот «урок адресовался ему» (во всяком случае, так позже утверждал муж Нериной). В приступе ярости он «метнул свирепый взгляд» на Гордона, вскочил с кресла и вылетел из театра. И его отношения с Нериной с той поры охладели донельзя.

3 мая Рудольф вернулся на лондонскую сцену – он принял участие в благотворительном гала-концерте в помощь Королевскому балету. Эрик с Нериной тоже выступали в тот вечер, а присутствие в зале королевы-матери, принцессы Маргарет и лорда Сноудона осияло мероприятие блеском королевского дома. Рудольф танцевал в «Сильфидах»; его партнершей на этот вечер стала еще одна приглашенная звезда – 45-летняя французская прима-балерина Иветт Шовире. Дебют Нуреева в «Сильфидах», конечно же, вызвал особый интерес. И не в последнюю очередь – из-за Нижинского, первым исполнявшего ведущую мужскую роль Поэта, который, по замыслу Фокина, бродит среди руин, залитых лунным светом, и танцует с сильфидами под музыку Шопена. Рудольф не просто станцевал эту партию; казалось, он вжился в эту роль. Он производил впечатление «полного одиночества, человека, искавшего вдохновение или идеал», – написал Питер Уильямс, назвавший танец Нуреева наиболее осознанным исполнением, которое он когда-либо видел, просмотрев великое множество трактовок этого балета. Лилиан Мур из «Дансинг таймс» нуреевский Поэт показался «настолько отстраненным, что он едва ли сознавал присутствие партнерши». Его танец получился «до странности тревожащим и, возможно, он добился столь сильного эффекта, потому что нарушил так много правил». Рудольф танцевал версию соло, разученную им в Ленинграде и незнакомую лондонской публике. Но, поскольку обе версии сочинил Фокин, оспаривать аутентичность соло не было оснований. В программу гала-концерта вошли также фрагменты из «Неаполя», поставленного Бруном, и новое па-де-де Аштона. Но за весь вечер именно «Сильфиды» вызвали самые продолжительные и бурные аплодисменты.

Возбужденная шумиха вокруг фигуры Нуреева поднялась еще больше, когда «Обсервер» начала публиковать отрывки из его автобиографии, готовившейся к изданию. Первый фрагмент, высокопарно озаглавленный «Мой прыжок к свободе» и проиллюстрированный четырьмя большими фотографиями, появился в газете 13 мая 1962 года. Газета отвела 24-летнему танцовщику весомое число полос, побудив одного критика заметить, что никогда прежде на его памяти «Обсервер» «не позволяла себе таких вольностей с молодыми людьми». Поскольку Рудольфу еще только предстояло приподнять завесу над своим прошлым, желание публики услышать историю «русского Джеймса Дина», как окрестила его газета, с каждым днем становилось все более алчным и едва сдерживалось.

Сосредоточившись на настоящем, Нуреев не горел желанием бередить свое прошлое. Но возможность заработать приличные деньги взяла верх (так будет до конца его жизни). За мемуары Рудольфу пообещали сразу же значительный гонорар наличными. А в перспективе они могли дать хороший импульс его карьере. Поддавшись на посулы, он в августе, во время гастрольного тура с труппой де Куэваса, подписал контракт с небольшим издательством «Опера Мунди». Опубликованную осенью того же года «Автобиографию» на самом деле написали за Нуреева несколько французских журналистов, получивших задание интервьюировать его в ходе гастролей. А отредактировал ее друг и наставник Нуреева из «Обсервер», Найджел Гослинг, упрочив тем самым их привилегированные отношения – к обоюдной выгоде.

То, что Рудольф танцевал в Лондоне, пока в газете печаталась история его жизни, незамедлительно сказалось на выступлениях артиста и еще больше подогрело всеобщий интерес к нему. «Он не только обрел свободу, – вспоминала принцесса Маргарет, – он находился в нашей стране и в нашей труппе». И Эрик Брун тут же осознал, что карьера Рудольфа только выиграет благодаря любопытству публики, возбужденному столь необычной историей жизни – «героической», как было сказано в аннотации. Мемуары, действительно, утвердили миф о личности Нуреева. Написанные от первого лица, они формировали у читателей ощущение такой близости с их героем, какой удостаивались редкие танцовщики. Правда, скрывали они не меньше, чем рассказывали –