XXX

Для меня всего ужаснее было то, что состояние это не прошло вместе со сном. Нет, мне стоило закрыть глаза, чтобы я снова почувствовал в сердце наплыв этого томительно тяжелого чувства.

Я очень хорошо понимаю, что это опять была своего рода психическая болезнь, своего рода нервное расстройство, и притом, вероятно, в области нервов сердца.

Помню, я долго анализировал тогда это чувство и пришел к заключению, что весь мой организм, и преимущественно нервы, были расстроены с самой смерти моей матери, с этого страшного потрясения, которое, как молотом, ударило по всему организму.

Моя впечатлительность, мой обморок – в то время, когда я был спрятан за драпировкой в спальне Сары, – моя болезнь, мое помешательство, наконец, теперешнее болезненное состояние – все это берет начало оттуда, от этого первого и главного нервного расстройства.

Когда я вернулся на бастион, то поручик Туторин, увидев меня, всплеснул руками.

– Что это как вы переменились! – вскричал он.

– А что?

– Бледно-зеленый, худой… и глаза!..

И действительно, когда я посмотрел после в зеркало, то сам удивился этим глазам. Большие, блестящие, прыгающие, как у сумасшедшего.

И таким я остался все время, проведенное мною в Севастополе.

Если бы я мог верить в «силу глаза», то я подумал бы, что меня «сглазили». И эти черные огненные глаза с тех пор не давали мне покоя ни минуты.

Я должен был вставать в шесть часов, не позднее, для того, чтобы эти глаза не являлись мне во сне и вместе с ними черная масса не налегала бы на сердце. Если я задумывался и случайно закрывал глаза, то мгновенно передо мной являлось это лицо медузы и опять эти жгучие адские глаза вонзались мне прямо в сердце.

Это не была любовь! Нет! По крайней мере, я не чувствовал страстного влечения к любимому предмету, которое придает прелесть и сладость самой безнадежной любви. Нет, я боялся этих глаз, этого повелительного и строгого лица, и вместе с тем чувствовал, что не могу от него избавиться. Это была новая, психическая, мучительная болезнь.

– От нее, милый друг, немало здесь произошло сухоты! – рассказывал мне поручик Туторин, когда я передал ему впечатления вчерашнего вечера у Томаса. – Да и теперь еще многие вздыхают и томятся. Это, милый друг, черт-девка. Она тебя околдует, как ведьма. Я сам целую неделю сходил от нее с ума.

– Каким же образом вы от этого избавились?

– А вот!.. – И он быстро расстегнул мундир и вынул большой золотой крест. Затем перекрестился и поцеловал его. – Вот! Сила креста Господня помогла.

Я посмотрел на него с недоумением и невольно улыбнулся.

XXXI

Он, вероятно, подметил эту улыбку.

– Здесь, друг милый, – сказал он внушительно, – всему будешь верить и обо всем молиться. – И он спрятал крест, застегнул мундир и обернулся.

Я смотрел на его юное, моложавое, симпатичное лицо с большими ясными голубыми глазами и с маленькими русыми усиками. Оно напоминало мне мое лицо, когда я только что окончил курс и был совсем юн и наивен. Оно напоминало мне мой мистицизм и мои жаркие молитвы в деревне, где я жил вольным затворником после убийства моей матери.

– Другие иначе кончали. Не так! – сказал Туторин. – Вот князь Коханский… чай, слышали?

– Нет.

– Застрелился… А поручик Чеграев?.. Ах, что за душа был человек! Такой добрый, милый… веселый… Как увидел ее, поговорила она с ним, поглядела на него своими глазищами, и точно человек в воду опустился. Где она, там и он. Маялся, маялся и наконец не выдержал. Восемнадцатого июня, когда из траншеи шла отчаянная штуцерная жарня, выставился за парапет. Мы ему говорим: что, мол, делаешь?! А он махнул рукой. Прощайте, говорит, братцы, надоело жить!.. Сперва ударило здесь. – Он показал на ключицу. – Потом другая угодила в горло навылет. Он нагнулся, хотел отхаркнуть кровь… в это время третья… прямо в висок, и капут.

– Что это?.. Он рассказывает вам про княжну? – спросил подошедший в это время Сафонский. – Да, батенька, это, я скажу вам, легендарная девка… О ней, поверьте, сложатся легенды в армии. Эдакий дьявол!.. И зачем держат ее здесь? Наш брат бегает за ней, как, прости Господи, добрый коб…

Я рассказал им, как на меня подействовала встреча с ней.

– Смотрите, голубчик, берегитесь! – предостерегал Туторин. – Ни за грош пропадете.

– Я тоже думаю поостеречься.

Но я только думал поостеречься. На самом деле это было положительно невозможно.

«Легендарная девка» мерещилась мне и во сне и наяву, несмотря на все мои старания не думать о ней. И что всего было опаснее: мне хотелось ее исправить, переделать. Хотелось увидеть совсем в другом виде. Разумеется, внутренне, а наружность должна была остаться такою же, только в глазах больше мягкости, любви, человечности.

И я не чувствовал, как незаметно ее образ в моих мечтах преображался и становился привлекательным и милым.

Что-нибудь отрывало меня от этих мечтаний или планов, и я злился на себя, что не могу уследить, как незаметно, крадучись они овладевают моей головой.

Я не понимал тогда, что они шли прямо из сердца.

XXXII

Прошло несколько дней очень бурных. Целые дни неприятель не давал нам ни отдыха, ни покоя. Раз, поздно вечером, усталый, я дремал, прислонясь к брустверу и опустив голову на колени. Ко мне подошел один из моих батарейных солдатиков.

– Ваше-бродие! Вас спрашивают.

– Кто спрашивает?! – вскричал я и вскочил на ноги. И странное дело! Вся моя усталость соскочила в один миг, и в глубине сердца ясно послышалось: это она!..

Я быстро пошел к выходу.