ровной местности, скакали, освещенные красноватым огнем какого-то зарева. Было почти полное затишье, и вдруг среди этой тишины, где-то далеко, хлопнул выстрел, и князь стремглав слетел с лошади.

Мы с трудом удержали наших лошадей. Лошадь князя унеслась вперед.

Он лежал на земле без движения. Мы подбежали к нему, и денщик быстро открыл потайной фонарик.

Слабый, красноватый свет его осветил кровь, которая тихо струилась из груди князя: рана была против сердца… Он был убит. Сомнений не могло быть.

Я взглянул на княжну. На ее бледном лице снова появилось то странное выражение, с которым она обратилась к убитому Сфорца, и вдруг она, ломая руки, обняла труп князя, припала к нему, и я снова услыхал тот же сильный мелодичный голос, в котором дрожали слезы, и те же самые слова:

– О! Miо саrо, mio аmоrе! Tanto dolore, tanto soffrire!

И снова зазвучал тот же неистовый отчаянный хохот, от которого холод охватывает сердце. Я схватил ее за руки, но она быстро, с нечеловеческой силой оттолкнула меня и в одно мгновение вскочила и исчезла в темноте ночи. Мы только слышали, как в отдалении зазвучал ее звонкий неистовый смех.

В следующее мгновение я бросился за ней, но хохот замолк. Страшная тьма окружила меня со всех сторон. Я оступился и упал на землю.

Почти в то же самое мгновение в ближней неприятельской траншее загремел перекатный штуцерный огонь. И почти вслед за ним грянули его и наши батареи.

Все пространство, как бы по мановению волшебного жезла, ярко осветилось зловещим красноватым светом, и в стороне от меня, не более, казалось мне, в шагах десяти, двадцати раздался резкий, захватывающей крик русского «ура!».

Не успел я опомниться и сообразить, что это такое, как мимо меня промелькнуло несколько рядов солдат, которые бежали, спешили с ружьями наперевес. Офицеры с саблями наголо также бежали, что-то громко крича, и размахивали саблями, которые блестели от огней выстрелов.

Я также выхватил саблю и бросился вслед за этими колоннами.

На одно мгновение в моей отуманенной голове промелькнули все события этого вечера или ночи, и я чувствовал только одну непреодолимую потребность – драться вместе с своими, бить, колоть, защищать своих и погибнуть вместе с ними.

Помню, я старался не отставать от колонны, но пороховой дым со всей его сернистой вонью лез в горло, ссохшееся от быстрого бега. Я задыхался. Пот в три ручья лил с меня.

Навстречу мне попался солдатик, который бежал с какой-то высоты.

– Куда?! – вскричал я, схватив его за шинель…

– Ложементы!.. Ваше благородие. Прет здорово!.. Не фатат…

Я так же бессознательно отпустил, как и схватил его и, собрав последние силы, бросился на высоту.

XXXVII

Перепрыгивая через тела убитых и раненых, я, кажется, не бежал, а шел, изнемогая и шатаясь. Навстречу мне с возвышения, медленно отступая и поминутно отстреливаясь, шла горстка солдат. Некоторые из них были с нашего бастиона и узнали меня. Высокий рыжий Синдюхин с лицом, опаленным и закопченным порохом, с радостью бросился ко мне.

– Ваше-бродие… ведите нас!.. Всех командиров перебил!.. Просто смерть!

И вдруг в это самое мгновение я почувствовал неизвестно откуда налетевший прилив бодрости и силы. Я кое-как собрал, установил в колонну эту растерзанную толпу и велел барабанщикам бить наступление, а сам бодро встал впереди и закричал насколько мог сильно:

– Идем, братцы! Вперед! – И не оглядываясь, бойко двинулся вперед при громе выстрелов и мигающем их свете.

Войдя на возвышение, я увидал в нескольких десятках шагах от себя чернеющий бруствер нашего ложемента, с наваленными на нем турами и мешками, и только что наша колонна выдвинулась из-за бруствера, как в одно мгновение весь он вспыхнул огоньками и затем весь скрылся за дымом. Но эти огоньки, хоть на одно мгновение, осветили кепи и эспаньолки французских chasseures de Vaincenne[50], склонившихся над ружьями и стрелявших в нас.

Вслед за залпом я видел только как вокруг меня, из моего строя, попадали солдатики. С отчаянной решимостью я кинулся вперед с криком:

– За мной, молодцы, за Русь-матушку. Ура!

– Урррра! – подхватили молодцы И не знаю как, в одно мгновение я очутился в ложементе.

Кругом меня закипела какая-то отчаянная возня. Стучали и звенели штыки и приклады. Раздавались крики, стоны, брань. Какой-то французский офицер подскочил прямо ко мне и уставил на меня пистолет, но в то же мгновение солдатик, что работал подле меня, ударил его штыком в грудь, и он упал.

Мне кажется, я никогда не забуду, как он схватился за штык, закричал с каким-то злобным хрипом и уставил прямо на меня остолбенелые, широко раскрытые глаза. Этот страшный, отчаянный взгляд преследует меня и до сих пор, а ужасные глаза нередко мерещатся мне в темноте ночи.

Я бросился в сторону. С ожесточением, не помня себя, я рубил направо и налево.

Помню, несколько раз сабля моя звенела, сталкивалась с французским ружьем; несколько раз что-то горячее брызгало мне в глаза.

Я опомнился в руках у моих солдат, которые громко говорили мне, что все кончено, неприятель выгнан, отступил. Я не вдруг понял, что мне говорят и кто мне говорит. Наконец рассудок вернулся, и я принялся за дело.

Тотчас же я отрядил двух из моих людей в ближайший пункт за подкреплением; но не успели они выйти из ложемента, как подкрепление явилось.

Шинель моя была пробита в пяти местах; на ноге царапина и легкая контузия.

XXXVIII

Я счастливо отделался и счастливо добрался до нашего бастиона. Там еще не спали, и все ждали, чем кончится ночная возня. Все набросились на меня с расспросами. Но я едва двигался. В