левантинском наречии, как заправские купцы. Действовали они удивительно умело и ловко, постоянно призывая Магомета и клянясь Кораном, как настоящие мусульмане.

— Ваши люди не теряют времени, — сказал барон Нормандцу.

— Так они рассеют любые подозрения, — ответил фрегатар. — Все эти купцы знают моих людей и мою фелуку и смогут засвидетельствовать, если в этом возникнет необходимость, что мы честные торговцы, а не фрегатары.

Они поднялись на борт «Сулеймана» и позавтракали. Во время их отсутствия не случилось ничего, что могло бы вызвать какие-либо подозрения у портовых властей.

Никто не интересовался фелукой, которая затерялась среди других судов в порту и не привлекла к себе ничьего внимания.

Совершенно успокоенные на этот счет, Нормандец и его спутники переоделись, надели темные плащи, украшенные разноцветными кисточками, какие носили рифы[44] и жители мест, далеких от моря, а головы покрыли огромными тюрбанами. В таком виде они снова сошли на берег и отправились к тюрьме паши в надежде узнать что-нибудь о печальной судьбе несчастной девушки.

Все улицы и переулки заполняла толпа торговцев, рабов-негров и христиан, переносивших товары с кораблей и со складов в порту. Товары эти были по большей части добычей от морского разбоя и были захвачены у берегов Испании, Франции, Италии и Греции. В те времена берберы, воодушевленные постоянными победами и ставшие дерзкими от полной безнаказанности, чувствовали себя повсюду хозяевами.

В порту стояло множество военных галер, ожидая благоприятного случая, чтобы совершить свой очередной набег на побережье Средиземного моря. Среди них были и те четыре, которым «Сирена» дала бой, их легко было узнать по полученным в бою повреждениям.

— Как бы я хотел поджечь их все! — сказал барон.

— А я бы подорвал их вместе с экипажами, — добавил Нормандец.

Они прошли по западной части порта и часа в четыре остановились у большого здания, белого, квадратного, на крыше которого была огромная терраса.

— Это тюрьма паши, — сказал Нормандец.

Барон побледнел, как будто вся кровь внезапно отлила от его щек.

— Она там, внутри, — прошептал он с тоской. — Микеле, сделайте что-нибудь! Я должен туда попасть!

— Это невозможно, синьор. Никто не может получить такое разрешение.

— Где ее могут держать?

— Да кто же знает? Наверное, в какой-нибудь камере, вместе с товарками по несчастью. А! Смотрите, там, на берегу! Видите вон тех оборванцев, которые лежат на солнце и жадно ловят ртом воздух?

— Да, а кто это?

— Это христиане, которых оставили умирать от голода, потому что они больше не могут работать, а значит, и кормить их больше не стоит.

— Какой ужас!

— Вы увидите вещи и похуже, синьор, — сказал Нормандец.

Он остановил негра, согнувшегося под тяжестью огромного тюка.

— Кто это там? — спросил он у негра.

— Это христиане, их вчера привезли из Оссума. Тех, кто может работать, отвели в тюрьму, а эти слишком старые, слабые и больные, их оставили умирать. Да и впрямь, на что они?

— Это старики с острова Святого Петра, — сказал Нормандец барону. — Канальи-берберы![45]

— И мы позволим несчастным умереть?

— Не приближайтесь к ним, если вам дорога жизнь и свобода графини. Вас сразу возьмут на заметку. Сегодня вечером я пошлю людей с едой и деньгами, но этого не хватит, чтобы спасти от смерти всех.

— Это чудовищно!

— Смирите свое сердце, господин барон. Это необходимо.

И он повел его подальше от этого места. Они пришли к тюрьме, возвышавшейся на площади, обсаженной прекрасными пальмами.

Везде вокруг гигантского здания и перед узкими окнами, расположенными на уровне земли, стояли солдаты, вооруженные аркебузами и саблями. Тошнотворный запах исходил изо всех отверстий тюрьмы. Это был запах плесени и гниения. Время от времени откуда-то изнутри, из дворов и с террас доносились крики, лязг цепей и кандалов.

— У меня сердце сжимается, — сказал юноша, утирая пот, бежавший по лбу, — когда я думаю, что графиня там, внутри, в этой адской бездне, а я ничего не могу сделать, чтобы спасти ее. Это чудовищно! Чудовищно!

Нормандец смотрел на него, глубоко тронутый невыразимой болью, которой дышало лицо храброго дворянина. Железная Башка бил себя кулаками по тюрбану и извергал ругательства против этих негодяев-берберов, обещая изрубить их при первом же случае.

— Господин барон, — сказал вдруг Нормандец, — я видел, как из тюрьмы только что вышел солдат, которому я несколько раз продавал фески из Смирны. Он зашел вон в то кафе. Подождите меня у фонтана. Я попытаюсь что-нибудь разузнать.

— А вы себя не выдадите?

— О нет! Я буду осторожен и осмотрителен. Не бойтесь за меня.

Он оставил их и направился к домику на углу площади, где собрались мавры. Они курили и разговаривали.

— Что за выдержка! — воскликнул Железная Башка. — Вот это человек! Господин барон, вот увидите, этот фрегатар далеко пойдет.

Моряк подошел к домику и вошел во двор, над которым раскинули кроны пальмы. Двор был устлан рабатскими коврами. Мавры и бедуины сидели на коврах и потягивали прекрасный кофе, мирно беседуя и обсуждая новости.

В углу солдат, лицо которого было отмечено глубоким шрамом, потихоньку смаковал кофе и курил.

— Что ты тут делаешь один-одинешенек, Мохаммед-эль-Садок? — спросил Нормандец, усаживаясь рядом с ним. — Ты давно уже не показывался и не покупал фесок.

Солдат отнял от губ чубук и внимательно посмотрел на фрегатара.

— А, — воскликнул он, — продавец фесок!

— Ну и многого другого, — добавил моряк. — Мохаммед-эль-Садок меня не узнал?

— Когда ты пришел? — спросил солдат.

— Сегодня утром.

— Хороший товар?

— Всего понемногу.

— Ты давно не заходил в Алжир.

— Я был в Танжере и в Тунисе. А что здесь нового? Я видел потрепанные галеры в порту. Это христиане напали?

— Да, но и мы в долгу не остались, — ответил солдат, подмигнув. — Они хорошо дерутся, эти христиане, и яростно защищаются.

— Ну хоть добыча-то хорошая?

— Много рабов.

— А где их взяли?

— На острове Святого Петра, у берегов Сардинии.

— Они все в тюрьме паши?

— Все.

— Есть что-нибудь интересное?

— Уф! Простые рыбаки, но работать будут хорошо. Есть одна сто́ящая женщина, цена ее будет высока, купцы за нее будут яростно торговаться, если только она не попадет к бею или к Кулькелуби.

— Красивая?

— Молодая, красавица, знатная, — сказал солдат. — Я не думаю, что она попадет в руки работорговцев и ее выставят на балистане[46].

— Если она попадет в руки к Кулькелуби, ей плохо придется, — заметил Нормандец, силясь улыбнуться. — Главнокомандующий флотом недобрый человек, он никого не щадит. Женщин стегает хлыстом, когда напьется, а это с ним часто случается. Мне жаль эту девушку.

— Ну так она ведь христианка.

— А когда будут отбирать рабов?

— Сегодня придут из гарема бея и Кулькелуби. Ты ведь знаешь, моряк,