некоторыми трудностями, письменное заявление. В нем было сказано: «Не потревоженный общественной критикой, которую он считает неоправданной, его величество полагает своей основной обязанностью как императора обеспечение успеха политики империи и поддержание конституции. Соответственно, кайзер одобрил заявления, сделанные канцлером в рейхстаге, и заверил князя фон Бюлова в своем непоколебимом доверии».

В следующий раз ему пришлось произносить речь. Вильгельм нарочито взял текст из руки Бюлова и вернул его после прочтения. Но двумя днями позже у него был нервный срыв. Вильгельм был совершенно уничтожен и лишен своей обычной самоуверенности. Он даже не мог разговаривать с адъютантами, которые сопровождали его на утренней прогулке. Хозяин, принимавший его в Донауэшингене, написал, что, «если вам доведется встретить кайзера Вильгельма, вы ни за что его не узнаете». А один из гостей отметил: «У меня было ощущение, что в Вильгельме II, находившемся передо мной, я вижу человека, который впервые в жизни потрясенно взирает на мир, каков он есть на самом деле. Жестокая реальность ворвалась в его разум и поразила, как уродливая карикатура». Иллюзии, которыми он всегда окружал себя, показали, что они иллюзии и ничего больше. После первых дебатов в рейхстаге он спросил Валентини, главу гражданской канцелярии: «Что происходит? Что все это значит?» Теперь он заговорил об отречении и послал за кронпринцем. Он не мог не почувствовать всеобщую критику, которая обрушилась на него со всех сторон. Критике подвергалось и его правление, и образ жизни. Он осознавал, что его считают неудачником и даже опасностью, но не понимал почему. Он хранил уверенность в том, что статья исполнит свое предназначение и улучшит англо-германские отношения. Вильгельм не мог понять, что возражения германской публики относятся не обстоятельствам публикации, а к праву ее правителя говорить такие вещи, пусть даже в частной беседе. Настроение подавленности и уныния, однако, прошло. С помощью Доны, своей свиты и собственной жизнеспособности кайзер вскоре создал из себя величайшего мученика всех времен. Он написал наследнику австрийского престола Францу Фердинанду: «Вы поймете, как мучительно для меня было вести себя так, словно все нормально, и продолжать работать с людьми, трусость и отсутствие ответственности которых лишили меня защиты, которую любой другой предоставил бы главе государства как нечто само собой разумеющееся. Германский народ начинает заглядывать в свою душу, осознавать, что с ней было сделано, и положение, в котором она оказалась».

Основная часть его враждебности пала на Бюлова, которого он считал предателем. Он действовал в соответствии с конституцией – показал текст канцлеру до публикации. Почему тогда Бюлов не взял на себя вину и не защитил его энергичнее? Возможно, все это изначально было задумано как намеренное унижение? Несомненно, инцидент оставил незаживающую рану. С тех пор вечной самоуверенности кайзера поубавилось. Его комментарии в документах оставались такими же частыми и энергичными, однако на публике он все чаще молчал. Его характер развивался слабо. Мужчина сорока девяти лет не слишком продвинулся в сравнении с недорослем, пришедшим к власти в двадцать девять. Теперь наконец неприятности начали оставлять следы.

Критики, такие как Гарден, Науман и Вебер, требовали, чтобы Бюлов воспользовался моментом и наконец отобрал управление правительством у императора, отдав его министрам и канцлеру, как того, по их мнению, требовала конституция. Только так можно будет уйти от зигзагообразного курса, которым двигалась германская политика из-за постоянного императорского вмешательства в деятельность министров. Трудность этой теории заключалась в том, что, пока канцлер и министры выбирались императором и от его благосклонности зависело их пребывание в должности, его не так легко было лишить права голоса, причем зачастую решающего голоса, в их политике. Если министры не будут выбираться им, кто, кроме рейхстага, может выбрать партийных лидеров? Иными словами, по мнению Вебера, единственной эффективной гарантией против императорского вмешательства являлось вмешательство политиков. Можно ли было собрать большинство для таких перемен в 1908 году, сказать трудно. А ответить на вопрос, приняли бы аристократия, армия и бюрократия подобные перемены без борьбы, еще труднее. Одно можно утверждать со всей определенностью: вне зависимости от того, что он говорил позже, Бюлов не помышлял о шаге, идущем вразрез со всей теорией управления Германии. Он не верил, что парламентская система будет работать в стране, где ни одна партия не была достаточно сильна, чтобы сформировать правительство, и где слишком многое зависело от сотрудничества между федеральным и государственным механизмом[58]. Прежде чем перейти к истории Германии после 1918 года, целесообразно попытаться представить себе, что могло произойти, если бы намного раньше был найден способ позволить партийным лидерам набраться опыта в искусстве управления. Как бы то ни было, повинуясь догмату времени, Германия, которой угрожали враги на двух фронтах, не могла рисковать и идти на подобный эксперимент. Интереснее представить себе, что могло случиться, если бы партии по собственной инициативе отказались поддерживать канцлера, не получившего их одобрения. Но и здесь не нашлось никого, готового пойти на крайности, необходимые, прежде чем мог быть сделан такой шаг.

Все это время боснийский кризис продолжал развиваться. На русское требование о созыве международной конференции Германия, еще не забывшая Альхесирас, ответила, что такая встреча ничего хорошего не принесет, если главные спорные вопросы не будут урегулированы заранее. Когда царь попросил кайзера оказать успокаивающее влияние в Вене, Вильгельм ответил: «Твои взгляды на намерения Австрии слишком пессимистичны… и ты зря беспокоишься. В любом случае у нас здесь нет ни малейших сомнений, что Австрия не собирается нападать на Сербию». Однако в январе 1909 года Конрад фон Гетцендорф, начальник австрийского Генерального штаба, спросил фон Мольтке, где Германия намерена приложить максимальные усилия, если австрийская оккупация Сербии приведет к войне с Россией, к которой присоединится Франция. Ответ Мольтке, одобренный перед отправкой и кайзером, и Бюловом, разъяснял, что главные силы Германии будут сначала брошены против Франции, независимо от того, как будет действовать Франция. Фон Мольтке, который в таких обстоятельствах желал бы, чтобы Россия была скована австрийским наступлением, не возражал против предположения, что Сербия будет оккупирована. Он только сказал, что, если Россия затем нападет, Германия будет обязана по договору 1879 года прийти на помощь Австрии.

Имея такой карт-бланш, Австрия призвала Сербию отозвать свое требование компенсации, хотя в это же время Австрия и Болгария подкупили Турцию, согласившись выплатить ей стоимость государственной собственности, находящейся на землях, которые она теряла. Извольский к этому моменту оказался в чрезвычайно сложной ситуации. Он должен был выполнить обещание сербам, что Россия даст дипломатическую поддержку их требованиям компенсации. При этом он был обязан избежать впечатления, что в Бухловицком замке сделал интересы сербов предметом бартерного соглашения.