Не так?

Совсем не так. Простить Ермолова мудрено. И как человеку, и как императору. В 1815 году в Вертю под Парижем после смотра войск союзников Александр I указал брату на Алексея Петровича, который приглядывал за своими артиллеристами, заложив руку за борт мундира, и проронил: «Уже мнит себя Бонапартом». А потом, заронив в душу семнадцатилетнему, прямому, как мачта, нахрапистому цесаревичу негодование, послал его же передать Ермолову – этому человечищу – высочайший выговор за нерасторопность его батарейных расчетов.

Алексей Петрович смолчал бы, говори сам государь. Но Никс по молодости удержу не знал. На попытку генерала не согласиться рявкнул. И был, как щенок, прижат к месту той силой, что давали опыт и жизнь под ядрами.

– Вы слишком молоды, чтобы кучиться. А я слишком стар, чтобы такое слушать, – проронил Алексей Петрович и отвернулся.

Раздавил лапой и не заметил под одобрительные взгляды своих офицеров. Генералы после войны хотели мериться с императором властью. Влиянием в войсках. Славой. Тянули головы. Казалось: вот-вот, и им уступят, ради них потеснятся, их будут слушать, и они станут решать… Что бы они нарешали – бог весть.

Николай морщился, ходил по кабинету из угла в угол, вспоминал тот день. Он с самым младшим из братьев – Михаилом – пошел обедать в ресторан «Прокоп». Сидел, ел суп, никого не трогал.

Как вдруг ввалился Ермолов со своими присными – уже явно после шампанского, иначе ему бы такая выходка в голову не пришла. Увидел царевичей, а главное – Никса, с которым только что поцапался, – и решил додавить гаденыша, пока голову не поднял.

– Скажите своему брату…

Такого неуважения великий князь стерпеть не мог. Право слово, коленки подогнулись – на него орет не человек, гора. Однако лучше пусть его растерзают, чем он снесет подобный позор для своей семьи.

– Вы нам угрожаете? – Никс поднялся из-за стола и зашипел, как гусь. – Вы забываетесь, ваше высокопревосходительство. Вы говорите о своем государе, которому обязаны присягой…

Нет, в тот раз царевич не стал «кучиться», но высказал все, что накипело, и пристыдил развязных артиллеристов, как следует.

– Вы осмеливаетесь говорить, будто его величество не ценит ни русской славы, ни русской крови. Сегодня день святой памяти Бородинской битвы. Нас с братом вы не упрекаете, ибо видите наше сочувствие. – На столе у великих князей действительно стояло по бокалу. Для них сие было нарушением всех запретов. Но они втихую решились.

– За что же не верите императору? За то, что он не отозвался на слова адъютанта: как хорошо сегодня быть только в кругу соотечественников? Без союзнических прихвостней? Да он спиной стоял, не слышал. Не мог слышать! Он же почти глухой. С юности. Как вам не стыдно!

Никс почувствовал, что его руки сжимаются в кулаки, а из глаз готовы брызнуть слезы.

– А когда так, – заявил Ермолов, разглядывая царевича, как червяка: стоит нацепить на крючок или слишком дохлый? – Когда так, то мы погибших товарищей шампанским не поминаем.

На столе для офицеров был сервирован черепаховый суп – ухи Париж еще не знал – и по высокому стакану водки каждому. А поскольку сие были артиллеристы, то генерал насыпал из лядунки пороху в глубокие бокалы, которые сверху накрывали простым ржаным солдатским хлебом.

Никс шагнул и взял один из стаканов, с сомнением вглядевшись в мутноватую жижу.

– До дна, – предупредил Ермолов.

Один из присных офицеров толкнул его в бок:

– Может, не стоит? Сопляк. Сплющит.

– Ничего-ничего, – хмыкнул Алексей Петрович. – Когда-то надо начинать. Настоящее бивачное пойло, ваше высочество.

Вот точно так же брат Константин подначивал его курить. Никс разом хватил весь стакан, проглатывая водку большими порциями, так что окружающие видели, как на тощей мальчишеской шее ходит кадык. А он сам ощущал, что горло ободрали наждачной бумагой да еще облили смолой по горячим ссадинам.

– С Кубком Большого Орла[99] вас, – шутовски поздравил Ермолов, снова чем-то в ухватках напомнив Константина. – Ну, слава богу, всех помянули. Даром что в глаза не видели.

Что за человек? Зачем издеваться? Разве он, Никс, с первого дня войны не просился в армию? Разве виноват, что ему заявили: «Вас берегут для других надобностей…» Теперь понятно для каких. А тогда горше них с Мишкой никто не плакал.

В первую секунду голова царевича даже не закружилась. Во вторую – зал ресторана «Прокоп» сдвинулся с места и задрожал сквозь горячую пленку в глазах. Никс схватился руками за стол, но почувствовал, что скатерть едет вместе с приборами.

Если бы он рухнул, сметая все со стола, под гогот собравшихся, Ермолов почувствовал бы себя отомщенным. Артиллеристы отнесли бы поверженного великого князя во дворец Тюильри и сдали охране с рук на руки: с них взятки гладки, набрался молодец, бывает.

К счастью, подоспел Михаил, подхвативший брата под спину. С минуту Никс балансировал у него на руках, а потом нашел в себе силы выпрямиться. Такое трудно было представить, но, опираясь на руку брата, он сумел пройти через зал ресторана и очень аккуратно просочиться сквозь стеклянные двери. Просто чудо о двух ногах!

– Ничего, его на улице вывернет, – сообщил Алексей Петрович разочарованным голосом. После утреннего унижения на маневрах он предпочел бы, чтобы наглеца вырвало на собственные колени.

Но этого не случилось. Помогли не то неправильная циркуляция крови, не то склонный к коликам кишечник, который изверг содержимое не сразу, как любой здоровый, а покрутив порядком и доставив хозяину изрядную боль.

Царевичи успели уйти за угол ресторана, потом вверх по улице, прежде чем старший согнулся. Было очень стыдно. Все оборачивались. У Николая до сих пор взмокали ладони при одном воспоминании.

Позже, ночью, его рвало еще несколько раз. Мишка ходил за братом с трогательной заботой, хотя обычно склонен был язвить и издеваться.

Так Никс первый и последний раз в жизни напился. Хорошая была бы штука – водка, если бы позволяла хоть на несколько минут потерять контроль над собой. Беда в том, что он уже тогда не мог. Полностью собранный, несчастный ребенок. Даже пойло с порохом его не взяло. Отвечал за эту вечную готовность желудок – колики случаются на нервной почве. Поминутная тревога и страх калечат человека, и если жить с ними долго, получишь заворот кишок. Света белого невзвидишь.

В ту ночь Никс и невзвидел. Наутро августейший брат ничего не сказал, хотя по его лицу было видно, что он все знает.

– Вы решили заступиться за честь нашего дома крайне неудачным образом, – молвил государь, взяв брата за не по-детски тяжелый подбородок. – Одно меня утешает: вы не отступаете даже в заведомо проигрышных ситуациях.

Тем не менее ни развода, ни участия в других дневных экзерцициях, когда младшие братья должны были оставаться после него в седле, не отменил: пусть терпят.

Никс терпел. Правда, к вечеру валился с ног, а увидев издали артиллерию Ермолова, едва подавил желание немедленно поскакать туда и снова напуститься на вчерашнего обидчика.

Прошли годы. Проконсул командовал на Кавказе. Самоуправничал. Держал и местные народы, и свою страшно гордую армию в черном теле. Напали персы. Он попятился. Пришлось менять. Теперь все говорили,