– Напрасно мы тогда Романовых выбрали!

– Да какие теперь Романовы? Готторпы. Взгромоздился на шею Карл Иванович. Не знаем, как и крутиться, чтобы слез!

– Если после Смуты на соборе выбрали монархию, то теперь знатнейшие могут иначе решить. В пользу келейного правления, без царя. Своим кругом.

Все-таки генерал-губернатор в любую минуту дня и ночи оставался при исполнении и, что бы он сам ни думал, по долгу службы пресекал подобные идеи.

– Кто это сказал?

Его пытались зашикать.

– Кто это сказал? – когда Дмитрий Васильевич сердился, его голос бывал даже громовым.

– Ну я сказал, – с дальнего кресла поднялся Федор Толстой по прозвищу Американец[96]. Мужчина грузный, лет под сорок, с разочарованно пустоватым взглядом человека, так и не нашедшего, на что бы потратить свою удаль и угробившего ее в себе, как иные гробят талант.

Катя даже присела, чтобы не попасться ему на глаза. Ибо их считали «черными». Говорили, будто, находясь в плену у туземцев, он хотел продать душу, но одумался. Однако когти дьявола расцарапали ему все тело. Без табака Федор обходиться не мог и теперь вертел в руках трубку с длинным чубуком.

– Надеюсь, вы не собираетесь здесь курить? – осведомился князь. – Татуированный туземец. Нераскаянный дуэлянт. Карточный шулер и цыганский барон будет давать советы, как изменить форму правления.

– А что? – не смутился Толстой. – У многих, кого повезли после 14-го в Сибирь, были те же предложения. Раз мы могли выбрать тогда, можем и сейчас.

– Это форменное безобразие, – сказал князь Дмитрий Васильевич, садясь. – Я отказываюсь слушать. Скажите спасибо, что вы все не арестованы мною.

– Спокойствие! Спокойствие! – как пушка прогремела Марья Алексеевна. – Мы удаляемся от предмета.

– Почему же удаляемся? – картинно пожала плечами Зинаида Волконская. – Многие тогда пострадали. Мой несчастный кузен Серж, его молодая жена… Бестужевы, Муравьевы, Трубецкие.

– Дело не в их проступках, – заявила одна из старых дев Татищевых. – И при Грозном князьям головы рубили. Но на всякий род свой респект. Что же их на одной доске с, прости Господи, Пестелями да поляками Каховскими?

– Закон, мадам, один, – снова попытался вмешаться Голицын, но махнул рукой: мол, не объяснишь.

– Закон один, да люди разные, – сообщила Архарова. – Разного разбора, я хочу сказать. И вот теперь с Грибоедовым, это что такое особое унижение для наших семей – все терпеть?

– А вы что предлагаете? – сорвался кто-то из Глебовых-Стрешневых. – Персов передушить?

– Было бы недурно.

– Давно пора.

– А что из этого выйдет? – Бабушка настояла взять с собой еще и дядю, однорукого генерала Дмитрия Бибикова. Именно он и попытался урезонить дам. На взгляд Кати, все служивые мужчины были несколько напуганы воинственным поведением жен и матушек. Интересно, будь дома граф Петр Толстой, он бы приструнил свою благоверную? Вряд ли. Марья Алексеевна привыкла командовать сначала в семье, а уж потом в остальном городе.

– Выйдет, дамочки, новая война с Персией, – Дмитрию Григорьевичу никто не отказал бы в храбрости. – В тылу у Паскевича. Хорошо ли?

– Да чего уж хуже нынешней с турками? – заявила бабушка Екатерина Александровна, явно разочарованная отпрыском. – Ни славы. Ни трофеев. Год между трех крепостей, как между трех сосен.

Многие ее поддержали.

– А до того с персами, – сообщил Толстой-Американец. – Мы их пощадили. Пашалыки отдали. А как они нам отплатили?

Все почувствовали себя едва ли не обобранными.

– Решать надо, – провозгласила хозяйка дома. – Чем Москва ответит? И на басурманское убийство, – она помедлила, а потом решилась, – и на коронацию у врагов.

Глава 22. Проконсул

Варшава

Подтверждения догадок о персах стоило запросить у человека, знающего тамошние повадки. Авторитетного настолько, что даже государь, несмотря на личную неприязнь, к нему прислушается. Словом, у Ермолова[97]. Опального уже второй год и злого на правительство – сил нет.

Хуже того – лично на императора. И лично на Бенкендорфа. Ибо один ему после событий 14 декабря не верил. А второй это недоверие поддерживал, поскольку сам не верил еще с армейских времен.

Александр Христофорович хрустнул пальцами. Что делать? Идти к государю и просить написать под Орел милостивое письмо? Чтобы проконсул почувствовал: с ним советуются? Что правительство село в лужу, а он говорил…

Никс взовьется выше крыши. Потребует причин такого шага. А причины вот они: просрали собственную миссию. Надобно отвечать и надобно выкручиваться. На его, Бенкендорфа, характер – в отставку. Громыхала Ермолов не у дел? И правильно, что не у дел: в 1826 году сам раздувал войну с персиянами, сам не удержал границу.

Если бы у нас в народе так не любили «несчастненьких», на которых, по уверению попов, «особенное благоволение Божье», благородное общество, давно забывшее о вере, не выворачивало бы эти понятия наизнанку – не нянчилось бы с «друзьями 14-го», не махало бы мокрыми платками вслед их женам. А Ермолов со своими верблюжьими колючками на языке не был бы никому интересен. Ой, доиграются!

Но нет, с ним носятся, и он красуется «незаслуженной» опалой, как новым Георгием! Зла не хватало. Шурка кусал ус, захватывая уголок верхней губы, и ничего не мог придумать. Наконец, решился идти к государю.

Никс, против обыкновенного пребывания в Петербурге, где мог и рыкнуть, и гадостей наговорить, в Польше был, как струна. Натянут до звона. Только бы не порвать.

– Почему я должен написать Ермолову? Зачем? Чтобы узнать то, что и так известно: британцы гадят.

– Алексей Петрович ездил туда в посольство. Целый трактат написал – «Журнал путешествия в Персию», в копиях ходит.

– У вас есть?

– Конечно.

– Принесите. Вы думаете, он сможет предугадать дальнейший ход событий, исходя из своего знания о персах?

Бенкендорф поклонился.

– Лучше Паскевича спросить. У него армия.

Ну, два взгляда на один провал не повредят.

– А он не заартачится?

Есть риск.

– Я его наглость и угрозы еще по Парижу помню.

Пора забыть. Жизнь идет дальше. Полезные люди на дороге не валяются.

– Не люблю его, – признался Никс. – Эта двусмысленная позиция в дни мятежа… По мне, либо ты верен, либо нет. А так выходит: хочу быть революционным маршалом с приглядкой к короне. Император Стены[98], как в Риме. Не доверяю.

Не о том надо думать.

– Алексей Петрович если кому не изменит, то только себе, – сообщил Бенкендорф. – В надежде на возвращение во власть он заставит себя замолчать и перестанет ругать правительство. Уже хорошо. Преданность говорунов покупается. Необязательно за деньги.

– То, что покупается, – не преданность, – вздохнул император. – Что можно ему посулить? Много не дам, сразу предупреждаю.

Александр Христофорович помялся.

– Намекните на место в Государственном совете. Он тщеславен и понадеется подняться оттуда.

Государь долго молчал. Потом кивнул и посмотрел на шефа жандармов, как на рвотное.

Бенкендорф ушел. А Никс остался один. «Что они со мной делают? – думал император. – Выворачивают, требуют и требуют». Великим князем был уверен, что тяжело, почти невозможно, сносить чужое иго, заставлять себя делать, что прикажут. Слишком своеволен!

Теперь оказалось трижды тяжело, хотя приказы отдает он сам. Каждый день понуждение. Ломать себя своими руками. Поминутно совершать насилие над собой. Страшная участь!

Хотя бы вот с Ермоловым. Этот человек противен. Притворяется громоподобным гигантом, а сам хитер, как лис. И вечно ставит на две-три карты сразу. Давно проигрался, а все кочевряжится, все доказывает, что третий из царевичей еще тогда,