От боли и страха Ира отчаянно молотила ногами по старым половицам, пыталась достать обидчика, задыхаясь под тяжелым телом от нехватки воздуха, вони давно не мытого тела и запаха перегара. Раз сто уже пожалела, что не надела штаны! Юбка перекрутилась на талии, бюстгальтер съехал с груди, сжимаемой до боли ручищей. Потихоньку силы оставляли ее, неловко завернутой за спину ладонью она уже ощущала его напряженный член меж ягодиц…

Сашка привстал, рванул изящные трусики, но тонкое кружево выдержало, треснуло, впиваясь в нежную кожу, не разорвалось. При мысли, что это дорогущий комплект, на границе обморока Ира вдруг разозлилась за свое бельишко, не этому мужику его рвать!

Откуда силы взялись, схватила за буйную растительность мужского паха, сжала в кулачок, вырвав клок жестких черных волос. Алкаш заверещал от боли, ослабил хватку, и Ирка перекатилась на бок, села, отползая от обидчика, вскочила на ноги, удержалась, закричав сдавленным голосом, подражая киношным ведьмам:

— Заклинаю ветрами сильными, огнями могучими, водами текучими, нет у тебя больше силы мужской, всю забрала, по свету развеяла! Тьфу на тебя!

И резко выкинула с ладошки вонючую шерсть в сторону окна.

Санька с удивлением посмотрел себе между ног, где на глазах съеживалось то, чем он так гордился.

— Не мужик ты больше, и руки твои ослабнут, и ноги! Кто посмел обидеть высшую ведьму, тот сам свою силу ей отдал!

Испуганно икнув, Сашка неловко пополз в сторону спасительного выхода, путаясь в штанах, перевалился через порог, кое-как встал в сенях, споткнулся о злополучную босоножку, свалив на пол бочку.

Внезапно на многострадальную голову пропойцы с верхней полки с грохотом посыпалась старая посуда, будто прицельно метя в ненавистного хозяина. Каждая щербатая тарелочка норовила не пропасть даром, не разбиться без подвига, где ребром, где плашмя, избивая пропойцу. Санька, придерживая штаны, с диким воем выбежал на двор, треснул створой, вырезанной в железных воротах, и его крики: «Ведьма! Там ведьма, меня ведьма околдовала!» слышала вся округа. Встречные односельчане качали головами — допился мужик до белой горячки…

Ира кинулась к подруге, подняла ее на кровать, не обращая внимания на свой растрепанный вид. Обоих трясло в истерике. Ната тихонько причитала, осознав, что едва не натворил ее муженек:

— Ты только мальчишкам нашим ничего не говори, Ириш, пожалуйста, сядут ведь за урода, я ж за них больше боюсь, чем за себя. Не пожалеет Решад, если узнает, что этот выродок тебя пытался изнасиловать, убьет сразу, и сядет ведь…

— Не скажу, обещаю, самой стыдно. Давай-ка мы с тобой умоемся, успокоимся, и ко мне, хорошо? Я Таню к Азале отправила, она не видела всего… этого.

— Ох, Ир, она еще хуже видала. Десять лет я эту зверюгу обслуживаю, все бывало.

— Подожди, тебе же только двадцать шесть будет? Так же нельзя!

— Ирка… Пойдем на двор, а? Не могу я здесь, все козлом провоняло.

— Давай, осторожно пойдем, тихонько, держись за меня, — Ире самой было неприятно находиться в комнате, хотелось свежего воздуха и курить, хотя уже неделю держалась без сигарет. И в ванну, оттереться самой жесткой мочалкой от воспоминаний.

— Ой, твоя босоножка валяется? И сумочка.

— Ага. Я зашла когда, испугалась вашего скандала, оступилась, и ремешок за бочку эту зацепила. Наташ, я чуть не поседела! — трясущимися руками надела обратно обувь Ира, подобрала свою сумку. — Стою, и ни туда, ни сюда, и Сашку боюсь до одури, и тебя выручать надо. Думаю — сейчас дверь распахнет, а тут я стою, как бабка Фирюза, подслушиваю. Стыдно! Я ж трусиха еще та, а когда ситуация критическая, не соображаю, что творю.

— Ну, ты и устроила концерт, я, когда очухалась, испугалась, когда ты вскочила. Стоишь над ним, трясешься, не своим голосом завываешь, аж молнии из глаз летят! Любого проймет, не то, что моего, он «Битву экстрасенсов» смотрит с открытым ртом, как ребенок! — тихонько, сквозь боль, засмеялась Ната, перебираясь через груды битой посуды. — Все свекрухино богатство дрепнулось! Она ж ничего не выкидывает, сколько лет это хламье складывала! Еще с советских времен тарелочки. На счастье!

На свежем воздухе Ната в изнеможении опустилась прямо на ступени крыльца:

— Подожди, посижу. Сколько ты ему дала денег?

— Тысяч пять, и мелочи, сколько нашла, — ответила Ира, отвернув кран для полива грядок, смыла грязь с рук и коленей, присела рядом с подругой, открыла сумку в поисках платка, промокнуть царапины. — Черт, телефон разбился. Не включается.

— Сейчас он надолго к Гульке упылит. Я тебе отдам потом, ладно?

— Ты что! Даже не думай!

— Я не знаю, что дальше делать, Ирка… Леша просит уйти к нему, я б уже давно убежала, так Сашка грозится убить Лешеньку, не даст нам спокойной жизни, свекровь, чуть что, орет, что Танюшку отберет, лишит материнских прав. Кому жаловаться, у всех свои проблемы… Деньги собирать начала, чтоб уехать подальше, развестись и жить, пусть далеко, но чтоб твари нас с Танюшкой не нашли. Он же не только холодильник с пивом разбил, еще из кассы деньги раньше украл. Ай!

— Терпи, давай подую, — Ира осторожно промакивала ссадины на ногах и руках подруги влажными салфетками, найденными в сумке.

— Я те деньги, что собирала, вложила, и за холодильник. Опять теперь собирать. Два года по крохам откладывала. Дом этот не мой, свекрухин старый, в свой коттедж она нас с Танюшкой на порог не пускает. И этой развалюхой попрекает. Участок мой продали москвичам, как родителей не стало, Сашка заставил, Гульнарке своей крышу покрыл, стиралку купил, и бухали месяца два тогда. Я руками стираю, холодильник у меня, сама видела, Бирюса. Свекруха отдала с барского плеча. Так и живу.

— У тебя же есть Леша, он тебя любит, я точно знаю.

— Да я Лешеньку хоть в окне магазина увижу, и то радости на целый день. А на посиделки когда попаду, когда зверье мое в Сабане — счастливая хожу, и Танюшка в такие вечера у Наили Ильдусовны отдыхает от выходок папочки. Я так испугалась сегодня, когда он про нас узнал, что я тогда после игры, когда Лешик мяукал, осталась. Кто ж меня видел, когда я от него огородами в четыре утра бежала… Да, у нас все на ладони. Зато я сейчас счастливая хожу, узнала, что такое — любимой быть… И помирать не страшно, Танюшка только держит, а теперь и ночь та.

— Натка, можно же развестись, двадцать первый век на дворе! — но подруга не слышала разумных доводов, продолжая выплескивать