– Нам надо бы жить рядышком, – сказала Прийя, распуская угольно-черные волосы, которые она нынче утром вымыла и смазала маслом. – Тогда если я и сброшусь с крыши, то упаду на твою.

– Если бы мы жили рядом, это был бы кошмар и ужас, – сказала Вина, смеясь. – Тогда ведьма и пугало собирались бы вместе каждый вечер и жаловались бы друг другу на своих невесток: «Ох, она околдовала моего сына. Он только и делает, что играет в чаупар на крыше. Она сделала его черным как смоль. И еще она распевает на крыше, бесстыдница, – на всю округу. И нарочно готовит сытную еду, чтобы меня пучили газы. Однажды я взорвусь, и она попляшет на моих костях!»

Прийя захихикала.

– Нет, – сказала она, – все будет прекрасно. Кухни будут напротив, и овощи смогут присоединиться к нам, чтобы жаловаться на своих притеснителей. «Ох, дружочек мой Картошечка, пугало-кхатри варит меня. Расскажи всем про мою несчастную погибель. Прощай, прощай навеки, помни меня!» – «О, подружка Тыква, ведьма-банья[216] пощадила меня всего на два ближайших дня. Я поплачу над тобой, но не смогу прийти на твою чауту[217]. Прости меня, прости меня!»

Вина снова заливисто рассмеялась.

– Вообще-то, – сказала она, – мне немного жалко мое пугало. Ей тяжко пришлось во время Раздела. Но она ужасно относилась ко мне еще в Лахоре, даже после рождения Бхаскара. Когда она видит, что я не страдаю, это причиняет ей еще более ужасные страдания. Когда мы с тобой станем свекрухами, Прийя, мы каждый день будем угощать своих невесток гхи и сахаром.

– А вот мне мою ведьму ни капли не жалко, – брезгливо поморщилась Прийя. – И я точно буду тиранить свою невестку с утра до ночи, пока не сломлю ее дух. Женщины выглядят гораздо красивее, когда они несчастны, тебе не кажется? – Она встряхнула густыми черными волосами из стороны в сторону и посмотрела на лестницу. – Это мерзкий дом, – прибавила она. – Лучше бы я была обезьяной и дралась на крыше даловой фабрики, чем маяться невесткой в доме Рая Бахадура. Я бы шмыгала по рынку и воровала там бананы. Я бы дралась с собаками, щелкала бы зубами на летучих мышей. Я бегала бы на Тарбуз-ка-Базар и щипала бы там за попы самых красивых проституток. Я бы… А ты знаешь, что однажды учудили здесь обезьяны?

– Нет, – сказала Вина, – расскажи!

– Я как раз собиралась. Баблу, который скоро совсем свихнется, поставил будильники Рая Бахадура на карниз. И что же мы увидели в следующую минуту? Три обезьяны, сидя на священном фикусе, разглядывали часы и пищали: «Ммммммм! Ммммм!» – тоненько так, как будто говорили: «А у нас ваши будильники. И что теперь?» Ведьма вышла на улицу. У нас не оказалось маленьких пакетов с пшеницей, которыми мы их обычно задабриваем, поэтому она прихватила несколько мусамми и бананов и попыталась уговорить их слезть с дерева: «Идите, идите сюда, красотули, идите сюда, клянусь Хануманом, я дам вам что-то вкусненькое…» И они слезли, одна за другой, очень осторожно, и каждая сжимала в руке по будильнику. Они начали есть – сперва одной рукой – вот так, а потом, поставив часы на землю, обеими руками. Ну вот. Как только будильники оказались на земле, ведьма замахнулась палкой, которую прятала за спиной, и стала грозить им с такими грязными ругательствами, что я невольно восхитилась. «Кнут и морковка» – ведь так говорят англичане? Так что история закончилась счастливо. Но обезьяны Шахи-Дарвазы очень смышленые. Они знают, за что могут получить выкуп, а за что – нет.

На лестнице показался Баблу, сжимая четырьмя грязными пальцами одной руки четыре стакана холодного нимбу-пани, наполненные почти до краев.

– Нате, – сказал он, поставив стаканы. – Пейте! Если будете сидеть на таком солнце, то схватите пневмонию. – С этими словами он удалился.

– Как обычно? – спросила Вина.

– Как обычно и даже более того, – сказала Прийя. – Ничего не меняется. Единственная успокоительная константа здесь – это неизменно громкий храп вакил-сахиба. Иногда по ночам, когда кровать трясется от его храпа, я думаю: вот он исчезнет, и все, что мне останется оплакивать, – это его храп. Но я не могу рассказать тебе всего, что происходит в этом доме, – прибавила она мрачно. – Твое счастье, что у тебя немного денег. Чего только не делают люди ради денег, Вина. Я не могу тебе сказать. И куда они идут? Не на образование, не на искусство, музыку или литературу – нет, все они уходят на драгоценности. И все женщины в доме должны надевать на шею тонны украшений на каждую свадьбу. И видела бы ты, как они оценивают друг дружку с ног до головы. Ох, Вина, – сказала она, внезапно осознав свою бестактность. – Язык у меня без костей. Вели мне его прикусить.

– Нет-нет. Я получаю удовольствие, – сказала Вина. – Но скажи мне, когда ювелир придет в дом в следующий раз, сможешь ли ты оценить у него мои драгоценности? Мелочи и особенно мою наваратну?[218] Сможешь остаться с ним наедине хоть на несколько минут, чтобы твоя свекровь не узнала? Если бы мне пришлось самой идти к ювелиру, то меня точно обжулили бы. Но ты-то в таких вещах разбираешься.

Прийя кивнула.

– Я попробую, – пообещала она.

Наваратна была очень красивой. В последний раз она видела ее на шее у Вины в день свадьбы Прана и Савиты. Это была дуга из девяти квадратных фрагментов, каждый из которых служил оправой для девяти разных драгоценных камней. По краям и даже с обратной стороны, где ее и не видно, красовалась эмаль тончайшей работы. Топаз, белый сапфир, изумруд, синий сапфир, рубин, бриллиант, жемчуг, кошачий глаз и коралл: украшение не казалось хаотическим и беспорядочным, – напротив, тяжелое ожерелье представляло собой чудесную комбинацию традиционной основательности и красоты. Для Вины она была бесценна – из всех подарков матери этот она любила больше всех.

– Думаю, наши отцы свихнулись на своей вражде, – ни с того ни с сего сказала Прийя. – Кого волнует, кто станет следующим главным министром Пурва-Прадеш?

Вина кивнула, потягивая нимбу-пани.

– Что слышно о Мане?

Они посплетничали: о Мане и Саиде-бай, о дочери наваба-сахиба и о том, хуже ли ей живется в пурде, чем Прийе, о беременности Савиты и даже – из вторых рук – о госпоже Рупе Мере и о том, как она пытается развратить своих самдхин, обучая их игре в рамми.

Они позабыли обо всем на свете. Но внезапно над лестницей возникла крупная голова