– Всё врёт! Всё врёт! – завопила Машка. – Светка, скажи им, что он умеет!

– Умеет, умеет, – улыбаясь, подтвердила старшая сестра. – Мотька, надо! Если что – мы поможем.

– Помогут они… на тот свет переехать… – бурчал Матвей, машинально проверяя гитарную настройку. – Ну, слушайте! И потом не говорите, что вас не упреждали! Марья, давай вместе, я один стесняюсь… И, чур, ты начинаешь!

Машка подсела к брату, обняла его за плечо, взмахнула рукой, встряхнула волосами – и запела первая: звонко и весело:

– Глупо я изделал – женился на другой!

Взял жену с Адессы я бедной сиротой!

Я над ней изжалился, стыд хотел покрыть,

Думал – успокоится и будет со мной жить!

Глядя на её глазастое, лукавое лицо, нельзя было не улыбаться. Улыбнулся и Матвей. И подхватил хрипловато, но верно, по-кабацки держа гитару «за шейку»:

– Кольца заложила, браслеты продала,

А меня, мальчонку, до ДОПРа довела!

Ты не плачь, Маруська, будешь ты моя,

Выйду я отседова – женюсь на тебя!

Цыгане вполголоса, одобрительно засмеялись. Машка просияла, забрала выше и звонче, нащупав голосом какую-то немыслимую верхнюю партию в старой воровской песне. Светлана покачала головой, вздохнула. Поднялась – и пошла плясать под ураган восторженных криков. Круг, другой у костра, юбка – парусом, напряжены, словно перед взлётом, босые, быстрые ноги… Лёгкие переступы, «метёлочки», ходочка, юбка – волнами… Вот – взлетели руки, вот – дрогнули и забились плечи, вот улыбка сверкнула так, что кожа с сердца – прочь… И разлетелись по плечам волосы, и запрыгал огонь в смеющихся глазах.

– Давай-давай-давай, девочка! Ах, хорошо, давай! Бей, бей, бей!

– Ещё! Ещё! Ах ты, красавица, ещё!

– Девла-девла… Шатёр бы продал, коней, телегу – а вот эту радость сыну бы взял… Симка! Имей совесть!

– А что я?! Я им не мать, и не уговаривай! Давай, Светочка, давай! Вот какие наши смолякоскирэ!

Песня закончилась, и цыгане затормошили, зацеловали Светлану. Смущённо ухмыляющийся Матвей тоже получил свою долю похвалы («А говорил – не умеет! Всё ты, миленький, умеешь, нечего и врать! Молодец, ей-богу, молодец! Прямо как есть настоящий цыган!»). С облегчением передав гитару сестре, он отодвинулся от костра, пробормотал: «Чтоб ещё хоть раз вот это вот всё…» – и вздрогнул, заметив, что на него в упор, без улыбки смотрит Сима.

– Тётя Сима, ты что? – От пристального, почти враждебного взгляда цыганки Матвею разом стало не по себе. – Я… что-то сделал не так? Песня ж не матерная была, глупая просто! Это Машка всё, банный лист…

– Вот теперь, парень, я тебя и вспомнила! – выговорила Сима, не сводя глаз с удивлённой и уже слегка испуганной физиономии Матвея. – Как есть вспомнила! Вот когда ты пел и скалился – так по глазам и резануло!

– Тёть Сим! Вот ей-богу, отродясь никаких цыган в роду…

– Как есть Мардо… – Цыганка словно не слышала его. – Митька Мардо, молодой только! Всё его – и голос, и глаза, и морда… И улыбка даже! Вот так же зубы скалил, сукин сын… Бог ты мо-о-ой… – Она медленно, не сводя глаз с парня, перекрестилась. – И кто б подумать мог…

Матвей, ничего не понимая, растерянно моргал. Украдкой покосился на бутылку из-под водки, стоящую поодаль. Но Сима, заметив этот взгляд, всплеснула руками, вздохнула и рассмеялась:

– Не бери в голову, парень! Может, и обозналась я. Столько лет ведь прошло…

– А… кто он был-то, Мардо этот? – осторожно спросил Матвей. – Цыган ваш?

– Цыган… – вздохнула Сима. И больше не сказала ничего, уставившись в огонь и время от времени качая головой.

А цыгане пели, смеялись, упрашивали Светлану ещё сплясать, а Машу – ещё спеть. И таборные девчонки тоже одна за другой прыгали в круг, и поднимались вслед за ними взрослые цыганки. А Патринка, про которую все забыли, тихо сидела в глубине шатра, смотрела на неподвижное, окаменелое лицо Ибриша и с болью думала: зря пришли, зря… Нельзя так мучить человека. Хорошо ещё, что в последний раз…

Табор уснул, когда месяц уже садился, а на востоке, чуть заметная, проявилась тонкая полоска зари. Утихли песни и разговоры, погасли, затянувшись пеплом, костры. Медленно плыли, качались в чёрном небе звёзды, стрекотали кузнечики. Чуть слышно, невидимые, фыркали кони. Машка и Патринка давно спали в обнимку в глубине шатра, поделив пёстрые подушки, а рядом сопели дети тёти Симы. Матвей уснул у костра, на раскатанном половике, закинув руки за голову и недоверчиво улыбаясь чему-то во сне. От реки медленно, осторожно полз туман. Две фигуры сидели у гаснущих углей. В волосах Светланы запутались пушинки одуванчиков, и Ибриш никак не мог решиться протянуть руку и смахнуть их.

– Спасибо, что пришли. Думал – не дождусь.

– Это вам спасибо. Давно так хорошо не было… Мы ведь никогда в таборе не жили!

– Пожить не хочешь?

Молчание. Тонкий звон комаров. Треск головешки в умирающем костре. Падучая звезда, алмазной искрой чиркнувшая по небу.

– Прости. Глупость спросил.

– Не глупость, нет! Но пойми же…

– Я всё понимаю. Забудь.

Снова тишина. Короткий всплеск в реке. Рассыпавшаяся серебряная зыбь. Крылатая тень, бесшумно пронёсшаяся над камышами.

– Вот книги твои все. Я прочитал. Возьми. Больше ведь не увидимся.

– Оставь себе. Пусть будет подарок от меня.

– Они дорогие, толстые…

– Оставь себе, прошу. Не обижай меня.

– Спасибо.

– Я… Ибриш, я… Я на самом деле очень рада, что мы с тобой… что мы познакомились. Ты замечательный парень!

– Угу…

– И я совсем не потому, что…

– Я знаю почему. Всё верно. Ещё не хватало тебе с вором связываться.

– Не поэтому, неправда!..

– Поэтому. Правда. Если бы я твоим батькой был, то на версту бы к тебе такого не подпустил. Ты здесь ни на миг счастливой не будешь. Симка вон насквозь таборная – и та мучается! Наши цыганки годами мужиков из тюрем ждут, плачут… Отец мой всегда говорил, что за себя брать ровню надо.

– Ну да. А сам он нашу Симу украл!

– И что – хорошо ей?..

Тишина. Месяц нырнул в облако и растаял в нём. Ибриш палкой поворошил угли. Вспыхнув, треснула головня, вихрем взметнулись искры. Золотой свет мелькнул в глазах Светланы. Обхватив руками колени, она молча, в упор глядела на парня. Ибриш, чувствуя её взгляд, пристально смотрел в огонь.

– Скажи, но разве ты сам… Ты никогда не думал,