«Ну, ладно, ладно… Хорошо. Ты же не отвяжешься, репей несчастный! Только не сейчас. Я, когда из детсада прихожу, не только в табор – до кровати доползти не могу! И Патринку одну тоже не оставить: у неё до сих пор по вечерам жар поднимается! Подожди. Сейчас закончится смена, больная наша встанет на ноги, отправим вещи на дачу – и напоследок сходим, посидим у тёти Симы. Но только так – и никак иначе!»

«Не хочешь давать напрасных надежд парню? Ух, жестокая!»

«Не хочу. Как раз потому, что не жестокая. Это ты ещё маленькая и глупая. И не приставай ко мне больше с этим! Скоро утро, я устала страшно… Идём спать.»

К концу июня Патринка выкарабкалась. То ли помогли уколы, то ли банки, то ли бережный уход и куриный бульончик, который Машка в конце концов научилась прилично варить, – но понемногу хрипы в лёгких пропали, жар больше не поднимался, и больная встала с постели. Она старалась делать уборку, стирала, неумело мыла полы. Смертельно боялась примуса, не понимала, как на нём готовить, и, как ни смеялась и ни упрашивала Машка, так и не согласилась хоть раз зажечь «эту адскую машину». Днём, надолго оставаясь одна в квартире, Патринка брала с полок и открывала книги, рассматривала цветные картинки, вглядывалась в муравьиные дорожки строк, силясь понять – как в этих кривульках прячутся такие интересные истории, которые читает ей по вечерам Машка? Подруга пообещала летом, на даче, «в два счёта» научить Патринку грамоте, а пока вечер за вечером читала ей сказки и стихи, рассказы и повести. Некоторые казались скучными, некоторые, напротив, захватывали так, что Патринка не могла дождаться вечера, чтобы узнать – что же дальше?.. Иногда, тщательно помыв руки, протерев мокрым полотенцем каждый палец, она садилась к роялю, благоговейно поднимала гладкую, блестящую, как зеркало, крышку и осторожно прикасалась к певучим клавишам. Сначала Патринка ужасно боялась испортить дорогую вещь. Но однажды, увидев, как Светланин знакомый, лохматый и всегда сердитый Лёвик Цвирсман «отжаривает» на нём какую-то сердитую, полную грохота музыку, молотя по клавишам что есть мочи, Патринка воочию убедилась, что разнести рояль не так-то просто. Осмелев, она часами сидела возле инструмента, нажимая клавишу за клавишей, извлекая нежные звуки то один за другим, то одновременно, пытаясь понять – как же сделать так, чтобы получилось как у того гаджа из Польши?

Светлана однажды, заметив её попытки, одобрительно сказала:

«Ты очень хорошо чувствуешь гармонию, но рука стоит неправильно. Тебе нужно брать уроки… не сейчас, конечно. Осенью подумаем об этом. А сейчас просто старайся держать пальцы не прямыми, а так, будто у тебя в ладони – яблоко. И следи за этим, иначе потом придётся трудно.»

Двадцать шестого июня Матвей уехал с грузовиком, нагруженным узлами и чемоданами, в Селятино: там семья Бауловых уже много лет снимала дачу. Вернулся вечером, голодный и весёлый:

– Ух ты, здорово там! Я искупаться успел, река – как молоко парное! Земляника уже повсюду! Хозяйка ваша обижается, что так поздно приедете: весь июнь, говорит, хата как дура стояла! Я ей толкую, что у Светки – детсадовцы, а у Машки – больная родня на руках, а она и слушать не хочет! Ну что – завтра едем, наконец?

Вечером неожиданно рано – в девять часов – пришёл Наганов. Дома шли последние приготовления к отъезду: Машка домывала окна, Патринка развешивала во дворе выстиранное бельё, Светлана поливала цветы, сокрушаясь по поводу того, что дворничиха Серафима их «непременно уморит»:

– Фикус же надо поливать каждый день, а кактусы – только раз в неделю! Она обязательно перепутает – и фикус высохнет, а кактусы сгниют! Мама расстроится ужасно! Хоть с собой их забирай, честное слово!

– Я бы взял это на себя, Света… но от меня толку, пожалуй, ещё меньше, чем от Серафимы, – виновато сказал Наганов, кладя фуражку на стол и наблюдая в окно за тем, как Патринка, тщательно расправляя, развешивает на верёвке белые наволочки. – Я, боюсь, вовсе перестану бывать дома. Родня этой вашей… этой девочки так и не нашлась?

– Нет. Там вовсе всё очень странно, – медленно сказала Светлана. – Мы ведь не можем выгнать её из дома?

– Разумеется, нет. – Наганов помолчал. – Осенью приедет мама и что-нибудь придумает, а пока… А пока вы наконец-то на дачу едете! Тебе очень надо отдохнуть, Света. Посмотри, как похудела, и скулы торчат…

– Ничего подобного! Я ещё вернусь в августе на полсмены! И уже надо будет готовиться к школе. Матвей со своим лётным…

– Кстати, где он?

– Сидит в таборе у этого своего Ибриша – где же ещё? – пожала плечами Светлана, с досадой чувствуя, как кровь приливает к щекам. – Скоро, по-моему, и поселится там! И на лётное училище плюнет, уйдёт с цыганами кочевать! Иди мой руки и садись ужинать. Когда в последний раз ел по-человечески, а?

Наганов послушно съел тарелку щей с хлебом – и до глубокой ночи сидел за столом с книгой, куря в открытое окно и неспешно переворачивая страницу за страницей. Дочери давно легли спать, в квартире наступила тишина. Уже далеко заполночь, услышав чуть слышный щелчок двери, Наганов отложил книгу, потушил папиросу и поднялся.

В комнату, зевая, вошёл Матвей. Его рубаха была вся испачкана зеленью, во встрёпанных волосах запутался тополиный пух. Заметив Наганова, он улыбнулся:

– Доброй ночи, Максим Егорыч… Что-то рано вы сегодня дома!

– Хотел попрощаться. Завтра ты увозишь девочек?

Матвей кивнул:

– Давно пора. Всё ждали, пока Светка своих детсадовцев мучить закончит.

– Светлана говорила – ты бываешь в таборе? – Наганов усмехнулся. – От тебя страшно дымом несёт!

– Да знаю, Светка уж ругалась…

– У тебя там друг?

– Ещё какой! Полгода вместе в колонии! Хороший парень, между прочим… – осторожно сказал Матвей, поглядывая в окно. – Всё собираюсь Светку с Машкой туда сводить: интересно же! Цыганки кровные – а табора никогда в глаза не видели!

– Ты ещё увидишься со своим другом? – помолчав, спросил Наганов.

– Не мешало бы. Утром, может, сбегаю ещё…

– Вот что, Матвей, – Наганов встал, подошёл к нему вплотную. – Будет лучше, если больше ты в табор не пойдёшь. Ни завтра, ни после.

Матвей молча, изумлённо смотрел на него. Открыл было рот, собираясь задать вопрос, – но в это время телефон на стене разразился оглушительным звоном. Наганов подошёл, снял трубку. Послушав с минуту, отрывисто сказал:

– Буду через десять минут.

Повесив трубку, он