– Ах ты, цветочки какие! – покачал головой дядя Гузган. – И с Симкой нашей на одно лицо! Глазищи – в пол-лица!

– Наши, смолякоскирэ, все до одной такие! – гордо отозвалась сияющая, как медный таз, Симка. – Других, слава богу, не родим! Лучше смоляковских девок нигде, ромале, не найти!

– Э? А за сына сосватать можно? – невинным голосом поинтересовался Гузган.

– Ихний батька нипочём не отдаст! – подбоченилась, вздёрнув подбородок, Симка. – Ну, ромале, кто к нам в палатку шутлагу есть? Я сегодня хорошо добыла, всех накормлю! Девки, вы чего это там принесли? Ой! Добытчицы вы мои! Красавицы! Золотенькие! Колбаса какая длинная! И са-а-ахар! А вот это – детям?! Ах вы мои ласковые, брильянтовые… Сейчас мы с вами поедим-поедим… И чаю! Машка, самоварчик поставишь? Мотька, нарежь ей лучины… Светка, а ты мне помоги! Вон, доставай миски, хлеб нарежь, яички почисть! Дэвлалэ, да какое же счастье, что гости такие! Ибриш, а ты под ногами не путайся, сядь и сиди: твоё дело мужское! Мотька, да что там с щепой?.. Да где ж я тебя, парень, видала-то? Тьфу, вот ведь память – решето!

Солнце падало за рощу. Мягко, вкрадчиво спускались июньские сумерки. Небо подёрнулось розовым светом, в котором проглядывали, мигая, робкие звёзды и медленно поднимался над серебристой гладью реки край месяца. В тёплом воздухе пели комары. Время соловьиных свадеб давно прошло, но в зарослях у воды с упоением заливались камышовки. Фыркая, бродили на мелководье кони, и лёгкий туман стелился у их ног. В воде плескала рыба, бесшумные круги расходились по затону. Жарко трещал костёр у Симкиной палатки, возле которой этим вечером собрался весь табор. Давно были съедены и суп, и колбаса, и вобла, и яйца. Опустел даже огромный самовар, и Патринка, собрав два десятка кружек, убежала к реке их мыть. Вернувшись, она тщательно вытерла посуду полотенцем, убрала её в мешок и тихо вернулась к костру. Там уже пели. На Патринку, так же, как и везде, никто не обращал внимания, и она – как и всегда – была рада этому. Светлана и Маша представили её кишинёвцам как «нашу родственницу, котлярку, из машороней», Симка, как и полагается, немедленно вспомнила какую-то общую родню по прабабке Илоне, – и больше Патринку никто не трогал. Чувствуя себя невидимкой, она присела у края шатра, прислонилась головой к жерди, отмахнулась от комара. Счастливо вздохнула – и поплыла, закачалась в волнах долевой песни, как в лунной воде, страстно желая лишь одного – подольше бы, подольше… Чтобы запомнить, чтобы повторить потом… Никогда ещё прежде ей не приходилось сидеть у костра с чужими цыганами и слушать их песни так близко.

Огромный, золотой круг света выхватывал из темноты лица таборных – восхищённые, недоверчивые, печальные и радостные. Молчали все, даже дети. Как заворожённые, смотрели на то, как тонкие пальцы Светланы трогают гитарные струны, как сама Светлана – незнакомая в этом красном свете, с распустившейся косой, с рассыпавшимися по плечу вьющимися, тяжёлыми прядями, со странным, неведомым блеском в расширившихся глазах, заводит первая:

– Ах, на дворе, на дворе мороз большой…

И сразу же, дружно вступали тётя Сима и Машка, и три голоса, словно смертельно стосковавшись друг по дружке, переплетались в тесных объятиях, отталкивались от земли – и дальше уже летели вместе, вверх, к тёмному, забросанному звёздами небу, к восходящему месяцу…

– Ах, я мороза не боюсь

Ночью этой тёмной, тёмной да холодной…

Глядя на цыган, Патринка отчётливо понимала: никогда в жизни маленький табор кишинёвцев не слышал такого пения. «Кишинёвцы же вроде нас: совсем этого не умеют… И никто лучше русских цыган не умеет! Надолго теперь вспоминать им будет…»

В двух шагах от неё, в тени шатра сидел Ибриш, которого Патринка в глубине сердца страшно боялась: столько хищного, опасного было в этих жёлтых глазах, медленной улыбке, негромком, ровном голосе. Ни разу Патринка не заметила, чтобы молодой кишинёвец вышел из себя, слишком громко рассмеялся или рассердился – хотя вредная Машка дразнила его нещадно. Но сейчас, уверенный в том, что в полутьме никто не видит его, Ибриш смотрел на Светлану так, словно хотел выпить своими волчьими глазами её всю, до самого донышка. Лицо парня, по обыкновению, было непроницаемо спокойным, но Патринка чувствовала: весь он сейчас, как натянутая до предела струна.

«Права Светка: не нужно было сюда приходить, – обеспокоенно подумала она. – Это же всё равно, что голодному кусок хлеба показать – и спрятать! Ибриш же Светку не возьмёт, она за него не пойдёт… А какая красивая пара была бы!»

Мельком Патринка взглянула на тётю Симу – и заметила вдруг, что та, выпевая слова протяжной песни, тоже смотрит на Ибриша и в глазах у неё стоит горечь. А потом долевая песня кончилась, и круг цыган взорвался восторженными воплями.

– Ай да девочки! Ай да певуньечки! Вот ведь будет кому-то счастье в шатёр!

– Си-и-имка! Ну давай сватов пришлём! Сколько радости в таборе прибавится!

– Да идите вы все к лешему! «Сватов»! У них батька с мамкой есть, к ним и засылайте, коли смелые через край! А я племяшкам не начальство!

– Вот спасибо, красавицы… Всё сердце растеребили! Светка, это кто же тебя на гитарке играть выучил? Мать? Ах, хорошо, кабы у нас так кто мог… Одна годящая певица на весь табор – Симка!

Светлана улыбалась, вежливо отвечала на благодарности. Машка рядом с ней широко улыбалась, и Патринка в который раз подумала, как сёстры оттеняют одна другую: спокойная, тонкая и строгая красота старшей – и буйная, яркая, смуглая прелесть младшей. Машка в своей красной кофте, с растрёпанными волосами, казалась совершенной таборной девчонкой. Довольно выслушав, как все вокруг хвалят их песню, она схватила за руку Матвея, который, полулёжа на траве у шатра и крутя во рту соломинку, благодушно разглядывал цыган.

– Мотька! А давай ты теперь! Нашу!

– Машка, сдурела?! – Даже в темноте было заметно, как покраснел Матвей. – Заткнись немедля, ты меня в гроб вгонишь! Позориться тут… на людях приличных… Вон, со Светланой пойте, у вас лучше…

Но цыгане уже услышали, заорали, начали упрашивать на разные голоса:

– Давай, парень! Давай! Окажи уважение!

– Не за деньги же! Не для чужих же! Здесь артистов нет, все как могут поют!

– Машка, помоги брату!

– И кто ж тебя за язык потянул, Марья, вредительница ты! – тоскливо